Матис, непонятно почему, даже ощутил какое-то облегчение, но Тео сразу стал лихорадочно искать другое укромное место. Юго сказал, что на бульваре Инвалидов около прогулочной зоны есть сад, куда легко можно залезть вечером, после закрытия для посетителей.
Сегодня утром они стояли у коллежа и ждали, пока прозвенит первый звонок, и тут к ним с заговорщицким видом подошел Юго. Будь Матис постарше и посильнее, он бы сразу сказал «отвали», не дав тому и рта раскрыть, но он давно понял, что с его хилым видом лучше не высовываться. Естественно, Юго так и не принес уже оплаченную Тео бутылку. Зато у него была отличная новость: в эту субботу его брат Батист организует гулянку. Решили собраться небольшой компанией где-нибудь на улице, принесут бухло. Он осклабился и несколько раз повторил: «Вотужремся!»
Встречу назначили в сквере Сантьяго-де-Чили ровно в восемь вечера. Батист покажет, как незаметно перелезть заграждение. Уже внутри тоже надо быть начеку и иногда прятаться, потому что бывает, что сторож по вечерам обходит сад. А замерзнут — не страшно, согреются джином. И Матис с сегодняшнего утра все время об этом думает.
Ему совершенно не хочется идти. Да и все равно не получится. После того, что случилось, когда родители в тот раз ужинали в гостях, мать уж точно не выпустит его из дома.
Была б его воля, он бы отказался от приглашения. Батист со своими дружками взяли и заграбастали деньги Тео, купили на них себе лишнюю бутылку, а теперь, видите ли, изображают королевскую щедрость. Не нравится ему это. Таким верить нельзя.
Ему хочется, чтобы Тео отказался туда идти. Но друг согласился и даже уже придумал план: он скажет, что ночует у Матиса. Ни малейшего риска, что отец позвонит и проверит. Остальное вообще не важно. Все время будет в его распоряжении, ходи куда хочешь: целый вечер свободы. Когда Матис забеспокоился и спросил, а где он по правде заночует, Тео ответил: будет видно.
Матису хочется держаться от всего этого подальше, остаться дома и ничего не знать. Но он не может оставить Тео с ними одного.
Придется думать, как туда попасть. Придется врать. Найти железный довод, чтобы мать отпустила его несмотря на «все, что случилось» — так она теперь об этом говорит, понижая голос до шепота.
Отцу она не сказала. Есть о чем подумать.
Врать на самом деле нетрудно, если и правда нужно. Вот недавно, например, когда она вернулась домой чуть ли не через десять минут после того, как вышла, влетела прямо в ярости, потому что Тео удрал от нее под линией надземного метро, — так Матис поклялся, что не знает адреса лучшего друга: не был у него дома — ни у отца, ни у матери, и как идти к нему — тоже не знает.
На следующей неделе они с матерью спустились в подвал за какой-то коробкой, вроде бы у нее там лежали старые вещи. Внизу она стала с ним говорить. Сказала, что хочет, чтобы он больше не водился с Тео и чтобы не сидел с ним на уроках. Она надеется, что он будет держаться в стороне от такого друга и ближе общаться с другими одноклассниками. А уж чтобы Тео появился у них в доме или чтобы Матис сам пошел к нему — и речи быть не может.
Он никогда не слышал у нее такого твердого, безапелляционного тона. Какие тут возражения — это был приказ, мать требовала подчинения.
В последнее время она какая-то странная. Не замечает, что сама с собой разговаривает. У нее теперь не бывает грустно-задумчивого лица, которое так его расстраивало, и такого тоскливого взгляда, который иногда проскальзывал раньше, нет, она теперь такая деловая, прямо работы невпроворот. Он тут недавно на улице видел ее издали: идет, что-то бормочет сама себе — ну прямо как сумасшедшая.
ЭЛЕН
В четверг вечером Тео остался в классе после моего урока. Подождал, пока все остальные выйдут. Это был последний урок, я только что закончила тему про деятельность мозга и функционирование нервной системы, на которую обычно отвожу два-три занятия. Я видела, что он тянет время: нарочно копается, собирая вещи. Матис ушел раньше, у него по четвергам, кажется, занятия сольфеджио или игра на фортепиано, он никогда не задерживается.
Когда мы остались одни, Тео подошел ко мне; он держался прямо: куртка застегнута, подбородок поднят, рюкзак на плече. Я подумала: ему надо мне что-то сказать. Я затаила дыхание. Главное — не давить, не форсировать, не торопить события. Я улыбнулась ему и сделала вид, что навожу порядок на столе, раскладываю бумаги. После небольшой паузы он спросил меня:
— А можно умереть, если принять неправильные лекарства?
Сердце прямо заколотилось: я не имела права на ошибку.
— Ты хочешь сказать: если примешь лекарство, которое выписали не тебе?
— Нет, не то.
— А что тогда?
— Ну… вот кто-то принимает лекарства, а они не помогают. Вы сказали, некоторые лекарства действуют на мозг. На настроение людей. Но мне кажется, иногда ничего не помогает. И люди лежат все время в постели. И не едят, и не встают, и так и лежат целый день.
Он сказал это все очень быстро. Мне надо было расшифровать и задать правильные вопросы.
— Да, действительно, Тео, иногда так бывает. Ты имеешь в виду кого-то конкретно?
Он поднял глаза и взглянул на меня. Он был настолько напряжен, что я видела, как расширяются его зрачки.
И в этот момент в моем классе без стука появился директор. Я в изумлении повернулась к нему и не успела еще открыть рта, как он приказал Тео идти домой, причем таким тоном, в котором ясно слышалось: «Нечего тебе тут делать». Тео бросил на меня последний взгляд, мрачный, обвиняющий, словно я — банковская служащая, которая незаметно нажала под окошком кнопку вызова охраны. И вышел, не оглядываясь.
Я пошла за господином Немуром к нему в кабинет.
Спокойным голосом, но немного нарочито твердо, театрально он изложил мне ситуацию.
Мать Тео Любина позвонила ему и пожаловалась. Мало того что я без причины вызывала ее в школу, теперь я, по ее словам, слоняюсь возле их дома. Даже в подъезд забралась. Естественно, она пересказала наш разговор, который состоялся пару недель назад, и охарактеризовала мои высказывания как несправедливые и обвиняющие. Директор попросил ее вспомнить дословно, что я говорила, и она сделала это без труда, судя по подробному отчету, который он сунул мне под
