День нежеланный, помедли, пока не расстанусь с землею!{89}
Августин
Я не в силах больше слушать эти глупости! Ведь раз ты знаешь, что она может умереть раньше тебя, что же ты скажешь, когда она умрет?
Франциск
Что другое смогу я сказать, как не то, что этот удар сделал меня несчастнейшим из всех людей? Но мне будет утешением память о протекших годах. Как бы то ни было, пусть ветры унесут наши слова и бури развеют предвещание!
Августин
О слепец! Ты все еще не понимаешь, какое безумие – подчинять душу земным вещам, которые воспламеняют ее огнем желаний, неспособны ее успокоить, не могут быть верны ей до конца и, обещая ее приголубить, вместо того терзают ее непрерывными потрясениями.
Франциск
Если у тебя есть более действительное средство, то употреби его; подобными речами ты никогда не устрашишь меня, потому что не смертной вещи, как ты думаешь, я предал свой дух, и ты знаешь, что я любил не столько ее тело, сколько душу, чистота которой, превосходящая человеческий уровень, восхищает меня и пример которой учит меня, как живется среди небожителей. Итак, на твой вопрос (который даже только слышать мне мучительно), что я буду делать, если она умрет раньше, покинув меня, – вот мой ответ: я буду утешаться в своих несчастиях по примеру Лелия, мудрейшего из римлян{90}; я буду говорить себе: «Я любил ее добродетель, которая не умерла» – и буду повторять себе также все остальное, что он сказал после смерти того, которого любил с такой удивительной силой.
Августин
Ты засел в неприступной крепости твоего заблуждения, и выбить тебя оттуда – нелегкий труд; но так как я вижу по твоему настроению, что ты гораздо терпеливее готов выслушать резкое слово о себе самом, нежели о ней, то превозноси свою бабенку похвалами, сколько хочешь, – я ничего не стану возражать. Пусть она царица, святая или хотя бы даже богиня.
Феба ль сестра, из семейства ли нимф единая родом{91}, –все же ее безмерная добродетель нисколько не искупит твоего заблуждения.
Франциск
Жду, какую еще новую тяжбу ты хочешь затеять.
Августин
Нет сомнения, что люди нередко любят прекраснейшие вещи постыдным образом.
Франциск
На это я уже раньше ответил. Если бы кто мог видеть облик любви, царящей во мне, он признал бы этот облик совершенно сходным с ее чертами, которые я хотя и много хвалил, но все же меньше, чем следовало. Беру в свидетельницы ту, пред кем мы говорим, что в моей любви никогда не было ничего постыдного, ничего непристойного, вообще ничего преступного, кроме ее чрезмерности. Будь она еще в меру, нельзя было бы придумать ничего прекраснее.
Августин
Могу ответить тебе словами Туллия: «Ты хочешь придать меру пороку»{92}.
Франциск
Не пороку, а любви.
Августин
Но он, говоря это, разумел именно любовь. Помнишь это место?
Франциск
Конечно; я читал это в «Тускуланских беседах». Но он говорил об обычной человеческой любви, а во мне живет нечто особенное.
Августин
Однако и другие, может быть, думают о себе так же; дознано ведь, что, как в отношении других страстей, так особенно в отношении этой всякий судит о себе благосклонно; и не без основания хвалят эти стихи, хотя и принадлежащие какому-то простонародному поэту:
Своя у каждого невеста: мне – моя!Своя у каждого зазноба: мне – моя{93}!
Франциск
Если хочешь и если позволяет время, я приведу тебе из многого лишь малость, которая повергнет тебя в величайшее изумление.
Августин
Или, ты думаешь, я не знаю, чтоСами влюбленные ткут из желания сонную грезу?{94}
Всякий школьник прекрасно знает эти стихи. Но досадно слышать такие нелепости из уст человека, которому пристало бы возвышеннее и мыслить и говорить.