– Что не пристает?
– Дерьмо не пристает. Поэтому они так относятся к нам. Поэтому они нас так берегут. Поэтому тебе и кажется, что мы их дети, а не наоборот. Вот Джон сегодня подрался. А ты знаешь, почему он подрался?
– Нет.
– А я знаю. Он мне рассказал.
– Почему?
– Потому что избежать драки возможности не было. Потому что не было другой возможности отогнать этих песьеголовых выблядков. Остановить их. Поставить на место мразь, какой мир наполнен до краев, да что там до краев – перехлестывает уже! Мутная волна мерзости и тлена, она везде, ее могильная вонь – она всюду. Посмотришь – вроде снаружи дети как дети, чудесные такие, ангелочки, да?! А внутрь загляни – мерзость! Потому что яблочко от яблони…
– Каа, как ты можешь? Это дети! А как же педагогика? Как же воспитание новых людей?
– Никак. Я не верю.
– Почему?
– Потому что я каждый день вижу новых людей. Настоящих. И их, новых людей, только двое. Остальные – дерьмо дерьмом. В наших есть то, чего нет в окружающем мире.
– Что, Каа? Сверхспособности?
– Нет, милый. Сверхспособности только внешняя оболочка. Смотри глубже. В корень смотри.
– Что?
– Человечность. Безусловная. Врожденная. Неотъемлемая. Непоколебимая. Вот что составляет их суть, вот что образует их стержень, Андрюша. Блин, весь сон сдуло. Кофе хочу. Пойдем вниз.
– Скоро тринадцать лет, как мы…
– Ага. Чертова дюжина. Отмечать будем?
– Давай сейчас и отметим, Каа.
– Арманьяк достань.
– Тут нет. В погребе.
– Ну, так вперед!
– Сейчас вернусь.
– Пошли на диван. Музыку включи.
– Каа, я тост поднять хочу.
– Поднимай.
– За наши прошедшие тринадцать и за будущие еще тринадцать раз по тринадцать. Ты не сожалеешь?
– О чем?
– Ну, о прошлых тринадцати.
– Дурак ты.
– Знаю. Я вообще живу как в тумане.
– Это чувствуется.
– Не смейся, я серьезно. Каа, обними меня.
– А что мне за это будет?
– Что хочешь.
– Правда?
– Правда-правда.
– Тогда я хочу… хочу, чтобы ты наконец успокоился. Давай еще бокальчик – за па-а-а-почку, за ма-а-а-мочку…
– Все бы тебе смеяться.
– А что – плакать прикажешь?
– Мне иногда хочется. Знаешь, бывают такие дни. Проснусь утром, лежу, с мыслями собираюсь – а всё вокруг меня словно в тумане. Словно ненастоящее. Столько лет прошло, а я ничего не понимаю – кто я, зачем я живу?
– А тринадцать лет назад, выходит, понимал?
– Да. Представляешь, понимал! Километры бумаг писал, тонны слов раскидывал. Что-то постыдное делал – но это для меня оно было постыдным, а в обществе-то еще как ценилось! Продукт выпускал, деньги за него получал…
– Андрюша, а теперь скажи мне. Только честно, без всяких этих… Ты из своих словесных километров сейчас, вот именно сейчас, хоть что-то вспомнить можешь? Вот что-то такое, особенное?
– Могу. Страниц десять. Или двадцать. За них мне тепло.
– Тогда как ты можешь сравнивать то, что было с тобой – да не только с тобой, но и со мной, – то, что было, с тем, что есть? Как? В чем был смысл твоей жизни в твоем долбаном продакшне? В чем он учитывался? В количестве знаков? А знаков – с пробелами или без?! Ладно, что я все о тебе да о тебе. В чем был смысл моей жизни? Переминаться с одной ноги на другую за стойкой портье? Ой, опять ноги затекли, ой, как бы варикоз не заработать, ой, скорее бы конец смены… Вот что у нас было! И разве можно сравнивать с тем, что есть сейчас? Андрюша! Да мы с тобой, может, последнее поколение этого мира. Старого мира. Ему – что с нами, что без нас – приходит конец. Только без нас – конец был бы неотвратимым. Бесповоротным. А с нами, даже не так – с нашими детьми и с нами – не дождетесь, еще повоюем!
– Каа, я…
– Не перебивай, пожалуйста! Песня такая была. Вот, слушай!
Долог путь на сломанных ногах,Болен свет глазам, привыкшим к ночи.Как сильна тоска о батогах!Рабский разум радости не хочет.И невыносимы слуху песни рек,Никогда не ведавших плотины.Страшно слышать слово «человек»Уху волосатому скотины[30].
Пойми, Андрюша! Всегда тяжело, страшно, невыносимо тяжело быть свободным, отвечать не только за других – это-то как раз дело наживное, – а отвечать за себя. И не перед кем-то, а перед самим собой.
– Каа, я… я понимаю…
– Вот ты говоришь – тринадцать лет. А я знаю, почему тебя гнетет. Потому что вроде как тринадцать лет долой, а ничего не произошло. Ничего не изменилось. Док ведь нам райские кущи обещал. Правильно?
– Не утрируй. Ничего он никому не обещал!
– Ладно, не злись. Тринадцать лет прошло – а воз и ныне там. Мы вроде бы ничего не делаем, а внутри отдельно взятой усадьбы у нас коммунизм. Не пашем, не сеем, а все имеем. Так?
– И это тоже.
– Что, Андрюша, совесть заела тунеядца? Вот я, такой-сякой-хороший-пригожий мальчик Андрюша, ни хера не делаю годами и всё у меня есть? Что, справедливости захотелось?
– Захотелось!
– И мне хочется, Андрей! А знаешь, в чем справедливость?
– В чем?
– А в том, что, может, наша работа – твоя, моя, Дока – сейчас самая важная на всем земном шаре! Ты нетерпелив! Мы делаем то, что невозможно измерить.
– Почему невозможно?
– Потому что мы работаем… на достижение… на достижение качественного скачка! Все, что происходит с нами и вокруг нас, происходит очень, очень-очень медленно. Но мы работаем не для количества – для качества! И когда скачок произойдет, мы сразу поймем и оценим все то, что произошло. Что было нами сделано для того, чтобы оно произошло! В тот же самый момент. Но не раньше…
– Откуда тебе знать?
– Я исхожу от противного.
– От какого противного?
– Если бы мы не были нужны, никто не стал бы нас столько лет сохранять и оберегать. Будь реалистом, Андрей. Мы – разведчики. Разведчики нового мира. И…
– И нам нельзя ошибиться, Каа.
– Нельзя. Ты не ошибаешься. Нет. Думаю, что нет. Андрюша, пойдем наверх. У меня глаза слипаются.
– Спишь?
– Почти, Каа.
