Я выскочила из актового зала первая, спустилась вниз и в вестибюле, не дойдя до рекреации всего каких-то нескольких шагов, нос к носу столкнулась с Кувалдой.
Вообще-то, звали её Зинаида Тимофеевна Кувалдина, но в народе она давным-давно стала Кувалдой. И не только из-за фамилии. Грубая, громогласная, вширь и ввысь огромная. Такой только сваи заколачивать. Рядом с ней я и впрямь ощущала себя букашкой. Она у нас, к счастью, никогда не вела, но те, кто у неё учился, выли, стонали и проклинали математичку. И теперь я поняла, почему. Она – гадина!
Прихватив за локоть, она развернула меня к себе и, прищурившись, стала разглядывать моё лицо. Я тотчас напряглась.
Ну да, я немного подкрасила ресницы, совсем чуть-чуть, даже и не заметно. И тоненькие, еле различимые стрелки нарисовала у верхних век. И всё.
– Намалевалась-то! – фыркнула Зинаида Тимофеевна и ещё крепче сжала мою руку чуть повыше локтя. – А ну пойдём.
Я пыталась вырваться, но силищи у Кувалды хватило бы на троих таких, как я, а то и больше.
Она приволокла меня в уборную, включила на весь напор воду и велела умыться. Я стояла столбом над раковиной и не шевелилась.
– Или можешь сразу же идти домой, – нависнув надо мной, изрекла Зинаида Тимофеевна и скрестила руки на могучей груди. От неё просто наповал сшибало «Красной Москвой».
В уборную заглядывали девчонки, но, завидев её, тотчас разворачивались и бежали прочь. Понятно, я одна такая счастливица. От обиды на глаза навернулись слёзы, но эта грымза была непреклонна.
– Долго буду ждать?
Я психанула, набрала пригоршню воды в ладони и плеснула на лицо. Ещё раз и ещё.
– То-то же, а то намалевалась тут! Это тебе школа, голубушка, а не бордель, – высказала Зинаида Тимофеевна и оставила меня в уборной одну.
Я посмотрела в мутное зеркало и ужаснулась. Чёртова «Ленинградская» не смылась, а размазалась. С безобразными чёрными потёками я походила на трубочиста.
В уборную кто-то входил, выходил, врывались обрывки разговоров, смех, музыка, а я стояла, согнувшись над раковиной и остервенело смывала с лица черноту. Эта тушь, казалось, въелась в кожу.
Наконец я всё смыла. Из зеркала на меня смотрело красное, мокрое лицо с опухшими веками. Вдобавок платье тоже теперь было забрызгано водой и больше не выглядело красивым. Я всхлипнула, но тут же закусила губу.
– Что, Кувалда тебя поймала? Заставила смывать косметику? – сочувственно спросила девчонка из параллельного.
Я кивнула и покинула уборную.
По школьным коридорам разносилась весёлая и бодрая «Sunny» Boney-M – дискотека шла полным ходом.
Я остановилась в нерешительности. Может, и правда домой пойти? Настроение было бесповоротно испорчено. Мне плакать хотелось, а не танцевать. Да и видок у меня теперь был откровенно жалкий. Натуральная мокрая курица.
Поколебавшись, решила, побуду немного и уйду, если не понравится или заскучаю. Не умыться же я, в конце концов, сюда пришла.
***
Выйдя из полутёмного коридора в ярко-освещённый вестибюль, я опять едва не налетела на проклятую Зинаиду Тимофеевну. Она волокла ещё двух накрашенных девчонок из девятого, очевидно, туда же, куда четверть часа назад сопроводила и меня. Девчонки что-то жалостливо лепетали, но Кувалда и бровью не вела.
Я им, конечно, посочувствовала, но, если честно, как-то сразу стало не так тоскливо и обидно. К тому же, меня она тащила, когда в вестибюле, к счастью, ещё никого не было.
Девчонок же она срамила на глазах у любопытной публики. Не то чтобы тут теснилась толпа, но с дюжину зевак болталось. А главное, посреди вестибюля стоял Шевцов. Вот при нём так опозориться – не дай бог.
Стоял комсорг спиной, поэтому меня не видел. Разговаривал с какими-то двумя девчонками не из нашего класса и даже не из нашей параллели, а, кажется, из девятого.
Одна из них очень по-хозяйски дёргала его за рукав. Мне вдруг стало неприятно. Не знаю, почему. Но настроение, и без того плохое, совсем упало.
Кстати, не одной мне стало неприятно. Чуть поодаль топтались Архипова с Кузичевой и тоже поглядывали на троицу с кислыми минами.
Я отвернулась от комсорга и его девиц, сделала вид, что в упор их не вижу, и, прибавив шагу, направилась в сторону рекреации.
Когда я поравнялась с ними, Шевцов обернулся и увидел меня. Он слегка подался навстречу, будто что-то хотел сказать, но тут одна из девчонок, та, что цеплялась за рукав Шевцова, воскликнула:
– Ого! Вот так номер! Э-э, подруга, стой-ка, стой-ка! – она смотрела прямо на меня и обращалась, несомненно, ко мне. – Ну, точно! Откуда у тебя моё платье? И мой ремень?
Я слегка опешила от неожиданности, а эта нахалка подошла вплотную, пощупала подол, просунула палец под поясок и дёрнула на себя. Такого уж я терпеть, конечно, не стала и шлёпнула её по руке.
– Совсем с ума сошла?
– Я с ума сошла?! – пронзительно заверещала девчонка, привлекая всеобщее внимание. – Я что, своё платье не узнаю? Ладно, плевать на платье, я это убожество и не надену. Но откуда у тебя, чёрт возьми, мой любимый ремень?
– У тебя бред. Это платье вместе с ремешком мне купила мать.
– Угу. Купила. Этот ремень фирменный, жутко дорогой, мэйд ин франс, между прочим. Откуда у такой, как ты…
– У какой – такой? – в груди у меня закипала ярость.
Она не ответила, повела плечом, опустила взгляд на мои сапоги, брезгливо скривилась. Кто-то совсем рядом хихикнул. Комсорг её схватил за руку, дёрнул на себя, кажется, что-то говорил ей, но она вырвала руку.
– А-а, я поняла, – ухмыльнулась она. – Я матери сказала, чтобы она это платье выкинула или побирушкам каким-нибудь отдала. Вот она, видимо, и отдала. А ремень по ошибке сунула.
Девчонка смерила меня презрительным взглядом. Потом обратилась к Шевцову:
– Володька, ты помнишь…
Я на него даже не взглянула – не могла. Я не слышала, ответил ли он что-то или нет. Лицо, щёки, уши, шея полыхали огнём от нестерпимого стыда. В ушах грохотал пульс, а в голове отщёлкивались кадры, точно фрагменты, складывающиеся в мозаику: эта девчонка – сестра комсорга (как я сразу не догадалась, они ведь и внешне-то похожи); мама – домработница у Шевцовых; регулярные пакеты с дефицитным съестным – их подачки; это платье и нелепая байка про какие-то талоны всем работникам больницы…
