— Она потеряла сознание. Потом пришла в себя, но нам, женщинам, показалось, что надо отправить ее в Ка Гранда.
Так называли в Милане знаменитую больницу для бедных, в которой те, кто не мог позволить себе вызвать врача, могли получить хоть какую-то помощь. Там все же спали на чистых простынях, ели три раза в день и находились в согласии с Богом, поскольку молились там часто.
— Вы правильно сделали. Благодарю вас. Если можете, приглядите за малышами, — сказал он, зная, что в любом случае не эта, так другая соседка побудет с младшими братьями, пока они с Джузеппиной не вернутся домой.
— Не беспокойся, — кивнула та, протягивая ему объемистый узел. — Вот белье синьоры Мартинелли, жены золотых дел мастера из Карпродио. Твоя мать очень хотела, чтобы ты отнес его, прежде чем пойдешь к ней в больницу. Говорит, чтобы ты не беспокоился, в Ка Гранде ее вылечат.
— Конечно.
Первым побуждением Чезаре было развязать узел и бросить это проклятое белье в пыль на дворе, но тут в голову ему пришло нечто заставившее его успокоить свою ярость.
— Я отнесу его сейчас же, — сказал он бесстрастно. — Я все устрою.
На дороге, которой возчики пользовались, чтобы проехать на берег Навильо, он с яростью собрал весь лошадиный помет, валявшийся по пути, и голыми руками напихал его в простыни, наволочки и скатерти, принадлежавшие этой синьоре. Узел заметно потяжелел и стал издавать запах отнюдь не свежий, но именно этого он и хотел.
Дернув за оловянную ручку колокольчика, Чезаре услышал его резкий звон на втором этаже просторного и элегантного дома, дома для богатых людей.
В приоткрытую дверь высунулась женщина, похожая на прислугу.
— Мог бы и не ломать, он звонит и без того, — выбранила она парня за звонок.
— Я не хотел дергать так сильно.
— Вот и не дергай в следующий раз. Так чего ты хочешь?
— Я сын Эльвиры. Здесь белье, которое синьора отдавала стирать моей матери.
— Сейчас заберу. Синьора ждет его, — сказала женщина.
— Не беспокойтесь. Если откроете дверь, я сам поднимусь. Моя мать поручила мне отдать его лично синьоре.
Женщина поколебалась секунду, потом решилась.
— Хорошо, — ответила она и сбросила цепочку с двери.
Перед дверью в прихожую она повернулась к Чезаре.
— Дай его все же мне, — почти приказала она.
— Я же вам сказал, что должен отдать белье лично синьоре, — отрезал парень.
— А синьора сказала мне, что не может терять время с тобой.
В открытую дверь видны были ковры, инкрустированные столики, красивые безделушки на них, шелковые занавески на окнах.
Резким движением руки Чезаре отодвинул служанку и ворвался в гостиную, как ураган. Он быстро развязал узел и, держа его за два конца, бросил, как из пращи, белье на пол, рассыпав конский помет по углам. Навоз был повсюду: на беломраморном полу, на коврах, на столиках, на мебели и занавесках. Служанка завопила, как безумная, а хозяйка, вбежавшая, чтобы узнать, что означает это светопреставление, закачалась и едва не упала в обморок.
— Ваш заказ, синьора, — улыбнулся Чезаре, поклонившись.
Ошеломленная служанка не знала, что и делать: то ли искать флакон с нашатырем для хозяйки, то ли бежать звать полицию. Пока она таращила свои большие воловьи глаза, не зная, на что решиться, Чезаре Больдрани исчез.
15
Казалось, что палата с высоким сводчатым потолком не имеет конца. Редкие лампы, висящие на длинных электрических проводах с широким металлическим абажуром, рассеивали вдоль нее слабый свет. В узком проходе между двумя рядами кроватей пахло мочой, лекарствами, хлороформом, а над всем этим витал какой-то неуловимый запах болезни. Арчатые окна были затемнены черными занавесями.
Сестра Теотимма шла к нему из дальнего конца палаты походкой человека, хромого от рождения, но научившегося с годами скрывать свой недостаток. Возможно, эта ошибка природы повлияла на ее выбор даже больше, чем призвание, которое проявилось лишь после того, как трое приятных молодых людей, один за другим, видя девушку в окне, увлеклись ею, но, оказавшись рядом, вскоре ретировались. Это была кара божья, от которой она не могла избавиться даже на исповеди, потому что не знала, в сущности, чем ее заслужила. С годами она научилась хромать почти изящно, едва уловимо, как теперь, когда шла к Чезаре в своем широком монашеском одеянии, пахнущем камфорой, с серебряным распятием на груди.
— Здесь нельзя находиться, ты это знаешь? — сказала она, когда Чезаре с ней поздоровался.
— Я ищу свою мать, — спокойным тоном возразил он.
— Есть расписание посещений, — вежливо ответила монахиня. — А сейчас ночь. — Из-под белого чепца виднелось лицо, покрытое густой сетью морщин; неподвижные и круглые, как у совы, глаза глядели без выражения.
— Ее зовут Эльвира, — продолжал Чезаре, — Эльвира Коломбо, вдова Больдрани. Ее доставили сюда во второй половине дня. Может быть, ближе к вечеру, — уточнил он, прикидывая в уме, сколько времени могло понадобиться людям, чтобы добраться от Порта Венеция до прачечной, а оттуда в Ка Гранда.
— Сейчас поздно, — еще раз напомнила ему монахиня, но уже мягче.
— Я должен видеть ее. — Он не повысил голос, но он и не просил, не умолял, однако по тону его было ясно, что никто не помешает ему увидеть мать.
Монахиня, которая наверняка не уступила бы ни грубому натиску, ни мольбам, отодвинулась, чтобы пропустить его.
— Там с ней твоя сестра, — сказала она.
Ситуация разрешилась в одну минуту и всего несколькими словами, без прямых просьб с его стороны и без явных уступок с ее.
Решительным шагом Чезаре двинулся в дальний конец палаты, вглядываясь слева и справа в каждую постель, слыша стоны, просьбы о помощи, глухие проклятия и даже ругательства, доносившиеся со всех сторон. Сестра Теотимма пошла рядом.
— Я провожу тебя, — сказала она.
На последней койке он увидел мать. Эльвира лежала на высокой подушке, глаза ее были закрыты, дыхание затруднено, на лбу полотенце, смоченное водой с уксусом.
Джузеппина сидела на табуретке рядом с постелью. Услышав шаги, она подняла лицо и, увидев, что это брат, молча залилась слезами.
— Недавно был священник, — прошептала сестра.
— Священник? Зачем? — не понял он.
— Для соборования.
Чезаре повернулся к монахине, которая хлопотала возле тумбочки, где выстроились склянки и бутылочки с лекарствами.
— Разве нельзя было позвать врача, кроме священника? — вскинулся он.
Лицо сестры Теотиммы, казалось, сморщилось еще больше и совсем исчезло в ее монашеском чепце. Круглые глазки выражали жалость и милосердие.
