Королева, провозглашающего новую ортодоксию, это общество, в котором индивидуумы сообща приспосабливают себя к более масштабному целому.
Образцом чувства, ведущего по направлению к коллективу, является «любовь», которую Хорохорин упрямо отвергает, ошибочно толкуя ее как идеализм. «А вы знаете, что такое любовь?» – спрашивает Буров героя ближе к концу романа.
Хорохорин пожал плечами.
– Представляю себе, во всяком случае, довольно ясно.
Буров наклонился к нему:
– Любовь – огромная творческая сила. Этою силою созданы многие произведения искусства… и немало совершено подвигов.
– Но вы,… – возмутился Хорохорин, – вы… у вас-то?
Буров спокойно поднял руку, останавливая его:
– Это только значит, что мои отношения к этой девушке – не любовь![2098]
Поношение любви Хорохориным ни в коем случае не соответствовало мнению самого романиста. «Ведь бросается в глаза, даже и близоруким», увещевал Гумилевский своих читателей, что главная идея романа – «любовь не мещанство, а большое и нужное прекрасное чувство, бегство от которого несет человеку полное опустошение»[2099]. Трощенко как будто комментировала главный посыл романиста: «Хотелось бы вернуться еще на несколько минут к вопросу о „биологическом“ подходе нашей молодежи к женщине. Нам кажется, что наша молодежь на пути к изживанию этого излишнего биологизма. Повышение качества личности, т. е. рост культурности, развитие общественного самосознания, интеллектуальное развитие в сторону большей идейности, – все это условия и для более культурного разрешения половой проблемы, для возникновения более высоких любовных эмоций. <…> Но не нужно рисовать идеал половых взаимоотношений молодежи непременно по старым образцам. Да, более высокие любовные эмоции, но без интеллигентского психологизма, без вывертов и излишней утонченности, да, не голая физиология, но и не любовь к „прекрасной даме“. Сложное, здоровое, глубочайшее чувство, разумное, стимулирующее творческую деятельность обоих…»[2100] Гельман прояснял, что «личная любовь вышла уже (в самых высоких своих проявлениях) за пределы сексуальных границ. Она включила в себя целый ряд элементов социальной морали». Несмотря на то что личная жизнь начинает вытесняться жизнью общественной, «особенно в такую эпоху, какую мы переживаем сейчас», думать, что ее значение «будет сведено к нулю, нельзя. Можно даже предполагать, что социализм после первого своего этапа обобществления восстановит снова ценность личной жизни и, может быть, даже приведет к ее расцвету, создав, быть может, синтез между нею и жизнью социальной. А существеннейшим элементом личной жизни является любовь, и ей должно найтись достаточное место в жизни человека»[2101]. «Любовь в широком смысле слова, т. е. не только половая, является одним из важнейших факторов культуры, – продолжил Ласс. – Нужно воспитывать и прививать любовь к людям, сознательное отношение к разным явлениям жизни, к полу…»[2102] Мысля подобным образом, академик С. Я. Вольфсон указывал на «социально-организующую и эмоциональную роль любви», а А. Б. Залкинд мечтал о «любовно-товарищеской половой классовости» в будущем[2103].
Идеологическую сторону любви нельзя отделить от ее физиологической стороны, разъясняли ученые[2104]. В области половой деятельности, писал Финоген Буднев, «человек должен найти какую-то грань, какую-то середину, которая позволяла бы организму распределять вырабатываемую энергию, ценить не „это“, а кое-что другое – любовь, основанную на одинаковости интересов борьбы, одинаковости классовых идеалов, сродстве душ»[2105]. Невозможность совместной жизни, считал Б. Сигал, «скорее всего, проявится в том случае, если сожительство произойдет только на почве полового инстинкта без соответствующей духовной связи. <…> Муж – партийный или общественный работник, жена – мещанка… между ними может быть сильная половая близость, но совместная жизнь превращается в ад, потому что эта близость не освещена той духовной гармонией, которая единственно может и должна лежать в основе нормальной половой жизни»[2106]. Идея романтической любви вернула себе расположение[2107]. «Мы часто называем нежное чувство „телячьими нежностями“, – сетовали педагоги. – Глупо. Почему у теленка могут быть нежности, а у комсомоленка их не может быть? Любить надо нежно»[2108].
Любовь теперь определялась как важная «психологическая надстройка»[2109]. «Диалектический» подход постулировал, что речь идет на самом деле об «условном рефлексе на объект, который порождает удовольствие»; такой рефлекс был важен в силу его постоянства[2110]. Можно было говорить о «градациях любви» от «животной» до «благородной», в зависимости от веса сознательной составляющей в эмоции[2111]. «Важно, чтобы мы ушли как можно дальше от… идеала животной любви»[2112]. Или, говоря словами того же Королева над могилой Веры, «в основе происшедшего лежит… голое животное чувство, вызывающее из недр прошлого человека ту первобытную дикость, животность, с которыми жил человек в каменный период»[2113]. «Студенчество своим молодым здоровым нутром, – заверял Ласс, – не приемлет многострунной любви Коллонтай. Через моногамическую личную любовь идет оно к любви социальной, представляющей основу коммунистического общества»[2114]. Ученые ставили в вину интеллигенции утверждения, что рабочий – это бездушное животное, неспособное к возвышенным чувствам[2115]. Истинные эмоциональные узы между двумя пролетариями – это не слепая, инстинктивная связь в духе отношений Хорохорина или Бурова с Верой, а «сознательная любовь», напоминающая во многом те прочные отношения, которые создают положительные герои романа.
Вопрос, является ли любовь «платонической идеей» или же «биологической потребностью», следовало теперь обдумать заново[2116]. К соитию должно не просто тянуть, настаивал Залкинд. «Преддверием к нему должно быть обострившееся чувство всесторонней близости, глубокой идейной, моральной спайки, – сложного, глубокого взаимного пропитывания, физиологическим завершением которого лишь и может явиться половой акт». И еще: «При глубокой, настоящей любви оформленное половое влечение вызревает ведь как конечный этап целой серии ему предшествовавших богатых, сложных переживаний взаимной близости…»[2117]
Истинной считалась любовь, возникающая только между теми, у кого был один и тот же уровень развития. Образцовый рабфаковец свидетельствовал: «Моральные соображения побуждали обращаться лишь к равным по сознательности товарищам». «Сознательно-волевые ограничения» вторгались в половую жизнь, регулировали ее и вводили в русло «социально терпимого явления. <…> Дело не обстоит так безнадежно, как его пытаются изобразить люди, слепо раболепствующие и умолкающие перед непобедимой властью половых инстинктов. Человек уже не животное. Он научается владеть своими влечениями. И этот вывод открывает пред нами огромную возможность влияния на половую жизнь человека». Ничем не сдерживаемое половое влечение революционеров вроде Хорохорина отражало ретроградную идеологию, от которой многим коммунистам еще предстояло избавиться. «По-прежнему наша молодежь питается в этой области из отравленных источников старой половой морали, основанной на лицемерной и лживой моногамии и на фактической антисоциальной половой распущенности». Равнодушие к будущему устройству половой жизни и к половой морали являлось существенным пробелом в мышлении тех, кто подготавливал революцию. Гельман заявил, что старому облику психологии следует придать новый вид.
