Я умею дать это почувствовать всякому. Поэтому ко мне не лезет всякая шелуха, как было в начале моей карьеры. Поэтому меня так и ненавидят в нашем театре те, кто стелются под любого, кто того хочет…
— «В нашем театре»! — передразнила её Гелия. — Когда театр успел стать твоим? Ты не завтра, так на днях вылетишь оттуда в свою прежнюю сточную канаву, где такие как ты и обитают в изобилии. Если бы не я со своей добротой и заступничеством, ты давно бы там и оказалась.
— Я никогда не обитала в сточной канаве! Ты и понятия не имеешь, какие властные люди ценят меня и считают, что я не только механическая кукла для зрелищ, но и неповторимая женщина!
— Ты не женщина, — ответил ей Рудольф, — ты испорченный подросток.
— А говорите, что не помните меня, — совсем тихо сказала Азира.
— Так отдашь браслет? — спросил он, — Я заплачу тебе за него.
— Нет! Он принёс мне удачу. Видимо, его потеряла какая-то счастливица, вот мне и передалось её везение.
— А вдруг я стану твоей большой удачей? — спросил он. Но впоследствии он стал «большой неудачей» в череде прочих больших и малых неудач в её жалкой судьбе.
Она смотрела безотрывно, но таким взглядом, какой принято называть затуманенным. Она его не видела в данный момент. — Жаль, что ты упустил свой счастливый шанс в тот день, — сказала она. — Я была тогда всё ещё доверчивой, искренней девчонкой, готовой пуститься в любую даль с тем, кто меня и позвал бы. Богатство и прочее мало что значили для меня в те дни. Да ничего не значили!
— О каком дне ты говоришь? — спросил он. — Я впервые увидел тебя здесь.
— Конечно, я обозналась. Но тогда мне хотелось только любви.
— И ты предлагала её всем встречным, обещая скидки при оплате этой самой любви. Или ты хотела приключений?
— Кто ж их не хочет, когда душа заявляет о том, что она пришла в этот мир не для полусонного существования, как у водорослей на дне, а ради ярких впечатлений жизни. А у меня душа есть. Иначе я родилась бы мухой, без спроса лезущей на чужие фрукты или того хуже, — на всякую гниль и тела мёртвых животных.
— Ты способна отбить аппетит даже у того, кто голоден, — ответил он.
— А в тот день в бродячем балагане ты был сыт? Если меня отверг? Там, где ты потом выступал на площади…
— Если я когда и выступал в бродячем балагане, то это была территория вовсе не твоей жизни. Тебя там точно не было. И быть не могло.
— Я там была, — сказала она.
— Невозможно помнить о том, что было так давно, да к тому же ничего не значащим пустяком, — сказал он.
— Для тебя может и так. А для меня иначе. Я помнила о тебе долго. И вспомнила сразу же, как увидела. Только не тут это произошло, а на одной из улиц, где ты и Гелия, вы стояли рядом с роскошной машиной. Только у аристократов такие машины и бывают. Вот, думаю, повезло акробату! Нашёл где-то свою богатую жилу, разбогател-то как! А главное, внешне не изменился ничуть. Даже здоровее стал. Наши-то, актёры, через несколько лет изнашиваются до дыр буквально. К примеру, Реги-Мон — бывший актёр. Гелия его знает. Стал почти уродом, как ему раскромсали его лицо, прежде выдающееся и всех превосходящее по степени своей красоты. Краше был только Нэиль из-за необычных глаз и высокого роста… Он был умный, потому и оставил актёрское ремесло. Портило его лишь то, что он мнил о себе очень. Аристократический же блеск не давал о себе забыть и в блёклой нищете…
— Чего завелась-то? — оборвала её Гелия. — Успокойся уже!
— Реги-Мон был гораздо проще, но тоже потащился за ним следом в военную школу. И его почему-то взяли! Гелия, ты не знаешь, почему Реги-Мона взяли туда, куда низшим сословиям входа нет?
— Спросила бы у него сама, — ответила Гелия.
— Я что-то давно не встречаю его нигде. Как Нэиль погиб, с Реги-Моном тоже случилось что-то такое… короче, вышибли его из военной школы…
— Чего ты плетёшь, тупое вместилище для высоко статусных членов! — закричала вдруг Гелия на Азиру. Та окаменела, сжала губы, но смолчала. — Что за невнятную чушь ты плела перед тем, как вспомнила Реги-Мона? — добавила Гелия уже тише.
— Я спросила у своей подруги, кто стоит рядом с тобой? Она сказала, твой муж…
— Ты расстроилась? — мягко-лукаво поинтересовалась Гелия. — Тебе опять не повезло. Как только ты влюбляешься, рядом оказываюсь я.
— Я знала Нэиля уже тогда, когда тебя в столице ещё не было, — ответила Азира.
— В каком смысле ты его знала? — спросил Рудольф, желая доставить Гелии неприятные переживания, пусть и себе самому заодно.
— Так я маленькая была. С сестрёнкой его в куклы вместе играли, — тема была исчерпана, и все примолкли.
— В училище танцев нас держали всё равно как в доме неволи, — начала Азира, вроде как, не обидевшись на свою покровительницу — известную актрису, тогда как сама она была блестящей мушкой в сонме себе подобных. — Впечатлений никаких, муштра и ругань, скудная еда и жёсткая постель без возможности отоспаться вволю. А то и били с размаху по лицу за всякое нарушение правил. Ходишь порой с синяком, так и на просмотр ещё не пустят. А каждый такой просмотр может стать шансом для выхода в другой уже уровень жизни. Мне жутко тогда не везло. Мне больше всех тычков доставалось.
Она обращалась не к Гелии, той не был интересен её жизненный путь нисколько. — Я решила как-то, убегу! Устроюсь в бродячий театр и буду кочевать по континенту. Я же лучше всех у нас танцевала. Вот тогда я и увидела того акробата в одном балагане, заехавшем на одну из столичных окраин. Тот парень на вас был сильно похож, а мне он показался таким…
— Договаривай, — милостиво разрешила Гелия.
— Невозможно-ослепительным. Хотя чего я тогда и видела? С кем сравнивать-то могла?
— А с Нэилем? — спросил он её в лоб.
Она молчала, и было ясно, про Нэиля она уже ничего не расскажет. Может, Гелия подала ей какой-то секретный знак, что тема Нэиля табуирована.
— В каком же смысле он был ослепительным? — спросил он. — То, что ослепляет, того не рассмотришь. Уродство тоже может выключать зрение. Просто потому, что срабатывает система защиты психики от тягостных впечатлений. Впечатления ведь тоже бывают двоякого рода.
— Вы про Нэиля? Он был как никто, поскольку являлся сосланным аристократом, а у нас-то вокруг таких и не видели…
