что когда он разогревался веселою беседою и пенистою влагою, то пел духовные песни Бортнянского или принимался декламировать различные трагедии и так увлекался, что воображал, что он и в самом деле герой, и раз, возвращаясь с попойки, на вопрос часового у заставы, кто он такой, отвечал: князь московский Дмитрий Донской; на другой день по рапорту узнали, кто этот московский князь, и, разумеется, помылили ему порядком голову. Также любимым собеседником на таких попойках был комический актер Пономарев, неподражаемый в ролях подьячих и слуг.
Пономарев пел плачевным голосом жалобу об уничтожении питейного дома на Стрелке (на Васильевском острове, вблизи Биржи), куда собирались преимущественно закоренелые подьячие того времени. Пономарев был первым певцом куплетов, он появлялся в дивертисментах, одетый в светло-зеленый мундир, в красном камзоле, красном исподнем платье и в низкой треугольной шляпе, как тогда одевались подьячие (могила этого актера доныне цела, невдалеке от могилы П. А. Каратыгина, на Смоленском кладбище).
Про Сандунова рассказывали, что он был добряк, каких мало, и отличался с старшим своим братом, известным переводчиком «Разбойников» Шиллера и сенатским секретарем, большим остроумием.
Раз, заспорив о чем-то, в пылу спора последний сказал брату: «Тут, сударь, толковать нечего, вашу братью всякий может видеть за рубль медью!»
– Правда, – отвечал актер, – зато вашей братии без красненькой и не увидишь!
Князь Н. Юсупов, о котором мы выше упомянули, был назначен директором императорских театров в 1791 году; по счету это был седьмой, а по управлению театрами первый: он привел в порядок все дела дирекции, уволил нескольких актеров, учредил до сих пор здравствующую театральную контору и переделал партер, сделав места за креслами. На него тогда явилась эпиграмма:
Юсупов, наш директор новый,
Партер в раек пересадил,
Актеров лучших распустил
И публику сковал в оковы.
Но эти оковы, или, вернее, перегородки, долго не просуществовали.
Рассказывали, что какой-то толстяк-силач взял рядом оба билета в партере, выломал железную перегородку и так просидел весь спектакль.
Юсупов очень следил за порядком. Одна из актрис, по капризу, вздумала сказаться больною. Князь приказал, чтобы ее не беспокоить: кроме доктора, никого к ней не пускать. Больная выздоровела на другой же день.
При нем оклады были значительно увеличены: балетмейстер Канциани получал жалованья 5500 рублей, танцор Пик 6500 рублей, танцор Гианфонелли 3400 рублей, и то же жалованье получали многие из русских: Ив. Гальберг, Троф. Слепин, В. Балашов и др.; танцовщице Росси при нем платили 5000 рублей.
В последнее время своего управления князь Юсупов соблюдал очень строго казенный интерес и даже принял на свой счет дорогих итальянских певцов и понес большой убыток. С этой труппой прибыл известный в России капельмейстер Кавос. При Юсупове инспекторы репертуарной части выбирались из актеров пополугодно, из которых в 1794 году были Крутицкий и Тамбуров. Преемником князя Юсупова в царствование императора Павла I был обер-камергер Нарышкин. Это был вполне русский вельможа великолепного двора Екатерины, меценат и хлебосол в самом широком смысле слова: его обеды и праздники гремели в Петербурге.
На даче и в городе его стол был открыт для всех званых и незваных. Он был отцом всех артистов, и в устах его: «Господа, прошу вас» – значило более всяких приказаний; а «Господа, я недоволен» приводило всех в отчаяние, а слово «благодарю» возбуждало полный восторг.
В доме его толпилось все, что отличалось умом или талантом: шитый камзол вельможи здесь стоял рядом с кургузым сюртуком какого-нибудь разночинца; все были как в родном доме.
Особенно роскошны выходили у него праздники на его даче по Петергофской дороге. На этих праздниках сюрпризы встречали публику на каждом шагу. Все театральные труппы участвовали в празднествах, и, конечно, не даром, а за весьма приличное вознаграждение.
Раз такой праздник удостоил император Александр Павлович своим присутствием и в разговоре при прощании, полюбопытствовав узнать, во что обошелся праздник, спросил Нарышкина. «Кажется, двадцать пять или тридцать рублей», – отвечал вельможа. «Что за пустяки!» – «Божусь вам, ваше величество! Лист вексельной бумаги, который я подписал за расходы, обошелся мне не дороже этих денег…»
В 1812 году, во время войны, Нарышкину кто-то хвалил храбрость его сына, находившегося в армии, говоря, что он, заняв одну позицию, храбро отстоял ее от неприятеля.
– Это уже наша фамильная черта, – сказал Нарышкин, – что займут, того не отдадут!
Раз при закладке одного корабля государь спросил Нарышкина: «Отчего ты так невесел?» – «Нечему веселиться, – отвечал Нарышкин, – вы, государь, в первый раз в жизни закладываете, а я каждый день».
– Он живет открыто, – отозвался император об одном придворном, который давал балы чуть ли не каждый день.
– Точно так, ваше величество, – возразил Нарышкин, – у него два дома в Москве без крыш.
Один старик-вельможа жаловался Нарышкину на свою каменную болезнь. «Вам нечего бояться, – сказал Нарышкин, – всякое деревянное строение на каменном фундаменте долго живет».
Министр финансов хвалился Нарышкину, что он сжег много ассигнаций. «Нечего хвалиться, – сказал Нарышкин, – они, как феникс, возродятся из пепла».
Нарышкин славился также своим крепостным хором великолепной музыки. Дом его называли тогда в Петербурге «Новыми Афинами».
Петербургские театры во время директорства Нарышкина достигли значительного совершенства. Ему также много способствовал и его помощник, известный в летописях русского театра, князь Шаховской.
Но блистательная деятельность Нарышкина имела и обратную сторону: так, известный в то время драматург В. А. Озеров частенько жаловался в письмах к Оленину на несправедливость директора. И, говоря о постановке своей трагедии «Поликсена», за которую Нарышкин обещал заплатить 3000 рублей «выводу» (т. е. гонорара), но не заплатил: «Последнюю несправедливость терплю от Александра Львовича, – писал он, – не он ли обещал, что даст предписание требуемых сочинителем трех тысяч, после второго ее представления, по заведенному порядку. Два раза „Поликсена“ играна. Почему ж он отлагал платеж до третьего представления? Убедительно прошу вас требовать моей трагедии от дирекции обратно, не допущая, чтобы она была в третий раз играна. Для моей славы довольно и двух представлений, для имени Нарышкина довольно и сей его неправды против меня».
Вот еще и другой случай. За несколько дней до первого представления оперы «Леста» певица Болина вышла замуж за чиновника М. и подала просьбу об увольнении ее со сцены, но Нарышкин, не желая лишиться актрисы, оставил ее просьбу без уважения. Накануне представления молодая чиновница получила повестку явиться на репетицию. Разумеется, она не явилась и решительно отказалась от роли. Помощник Нарышкина князь Шаховской, известный своей вспыльчивостью, послал театрального чиновника объявить ее мужу, что не принимает никаких отговорок.
– Скажите князю, – отвечал супруг, –
