с болью в глазах. А я на него. Он качнулся ко мне, но Митрополит опустил перед ним свой посох, как шлагбаум.
— Александра, иди в возок. — Сказал вредный старик.
Взглянув на любимого ещё раз, залезла в карету. Рядом устроился Митрополит. Меня отвезли в Зачатьевский женский монастырь. Там Владыку уже встречала настоятельница монастыря игуменья Евпраксия. Тут же увидела в стороне кучкующихся монахинь. Они смотрели с любопытством.
— Игуменья Евпраксия. Вот привёз тебе деву. Царевну Византийскую Александру Комнину. Ты слышала о ней?
— Слышала, Владыко. Кто же не слышал про неё⁈
— Скоро на её чело оденут царский венец Ливонии. Но сейчас три дня и три ночи, она будет молится. Епитимью наложил я на неё. Переоденьте её. Ибо не гоже в такой одежде пребывать в женском монастыре. Оденьте её в рубаху. Отведите её в келью. И никто не должен приходить к ней, кроме тебя матушка игуменья. Держать её все три дня и три ночи на хлебе и воде. — Он посмотрел на меня. — Иди, дщерь наша.
— Пойдём, дочка. — Сказала мне игуменья, женщина лет 50 или немного старше. Молча прошла за ней. Меня завели в помещение. Там я разделась до нижнего белья. Игуменья и ещё две монахини посмотрели на мои трусики и лифчик.
— Это я не буду снимать. — Сразу сказала им. Игуменья кивнула мне. На меня одели рубаху до щиколоток и всё. Как была босиком, так и прошла в келью, куда меня привели. Оглядев её, поняла, что попала как кур в ощип. Маленькая. Прямоугольной формы. Имелся лежак и что-то типа небольшого столика. На него поставили свечку, но не зажигали. В верху келии имелось небольшое узкое, как щель оконце. Под ним на стене была небольшая икона Пресвятой Богородицы. Всё, больше ничего. Блин, как в камере. Мне дали молитвослов с молитвами и небольшой коврик. Игуменья перекрестила меня и закрыла дверь. Всё, я в самом натуральном склепе. Мамочка, мне здесь сидеть три дня и три ночи!!! Вот так расслабилась с Васей. Ничего себе! Господи, хочу на волю. Почувствовала, как у меня начинается паника. Усилием воли подавила её. Положила коврик на пол, рядом с иконой. Всё не на голом полу, в одной рубашке на коленях стоять. Села на лежак. Посидела немного. Посмотрела на дверь. Там было узкое оконце, ещё меньше, чем на стене. Открыла молитвослов. Ёкарный бабай, он был на старославянском. Закрыла его. Увидела, как кто-то посмотрел в оконце. Уверена, Митрополиту настучат, что я не молюсь и вредный старик продлит моё заточение. Встала с лежака. Опустилась на колени на коврик. Раскрыла перед собой молитвослов. Читать его не собиралась, так как мало понимала, что там написано. Стала читать те молитвы, которые знала. Прожив здесь в 16 веке, я знала уже не мало их.
Сначала, когда читала молитвы, сбивалась, потому, что думала не о них, а о делах своих. О крымчаках, о Дашке, о сыне, о племяннике, о Василии, о Корпусе. Вспоминала, как отдыхали на пикничке. Потом, как Василий любил меня и я его. В этот момент в келье стало темнеть, причём очень быстро. Я посмотрела на оконце. День стремительно угасал. Даже как-то слишком стремительно. Я, конечно, человек современный и во всякую мистику не верю. Поэтому посчитала, что закат совпал с моими грешными мыслями.
Спичек у меня не было. В итоге, я осталась, практически, в полной темноте. Но вскоре открылась дверь. Зашла матушка игуменья со свечой и от неё зажгла мою свечку. Ничего мне не говорила. И так же молча вышла. Я вновь осталась одна. Стала вновь читать молитвы. Читала, читала. В итоге стало клонить в сон, даже завалилась с колен на пол. Твою душу. Опять встала на колени. Так стояла, пыталась читать молитвы. Получалось откровенно плохо. В конце концов, плюнула на это дело и завалилась спать на лежак…
Игуменья посмотрела в оконце в двери. Царевна спала спокойно на лежаке. Даже свечку не погасила. На полу лежал раскрытый молитвослов. Матушка покачала головой, зашла, дунула гася огонёк, закрыла книгу и пошла к себе…
…Проснулась я на рассвете. Вроде выспалась. Правда первое время не могла понять, где я и что происходит⁈ Потом вспомнила. М-да. Сама не знаю почему, но начала тихо декламировать:
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный… Вскормлённая в неволе орлица молодая,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном,
Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно.
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: 'Давай улетим!
Мы вольные птицы; пора нам пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… Да я!..'
Конечно, я переиначила немного стих. Ну и что? Заметила, как что-то мелькнула за оконцем двери. Сто процентов за мной наблюдали. На столике или то что считалось тут столом, стояла глиняная кружка с водой и в глиняной тарелке лежал кусок хлеба. Классный завтрак. Так, что там сейчас в Корпусе? Каша с мясом. Хлеб с маслом. Взвар с мёдом. Началось слюноотделение. Посмотрела тоскливо на свой завтрак. С такого завтрака и кони двинуть можно. Потом встала и стала приседать, вытянув руки перед собой. Присев тридцать раз, стала завтракать. Съев кусок хлеба, запила его водой. Замечательно! Просто блеск. Тяжко вздохнув, попыталась залезть на стол и выглянуть в окошко. Ничего не увидела, зато чуть не навернулась. Тихо про себя выругалась. Дверь в келью открылась и зашла игуменья. Покачала головой, забрала тарелку и кружку.
— Подождите, там ещё вода есть.
Матушка покачала головой.
— Это чтобы тебя ничто не отвлекало от молитв, Царевна.
Сказав это, она ушла. Дверь в келью закрылась, и я опять осталась одна. Делать нечего, надо молится. Встала на колени. Начала читать молитвы, которые знала. Часа через два, по моим расчётам, часы то мои у меня тоже забрали, спина совсем затекла, как и колени уже болеть начали. Встала, походила. Легла на лежак и задрала ноги вверх, уперев их об стенку. Естественно, рубашка задралась. Но мне было наплевать. Я делала себе релакс…
…Матушка игуменья прошла к кельи. Рядом с ней стояли две монашки. Они смотрели в оконце двери и хихикали.
— Это что такое? — Две молоденькие монахини быстро развернулись и опустив глаза в пол, попросили прощения. — Идите и молитесь. — Девушки быстро исчезли. Игуменья подошла к двери и заглянула в оконце. Увидела Царевну. Та лежала на топчане, задрав ноги вверх и шевелила пальцами ног. При этом водила руками в разные стороны и что-то говорила:
Обыкновенным было это утро
Московское и летнее почти что,
Была еще обыкновенней встреча:
К кому-то кто-то на часок зашел.
…И вдруг слова благоуханьем стали.
Казалось, что шиповник говорит
И голос ал, душист и свеж безмерно…
Как будто та сияющая сущность,
Которая мне десять лет назад
Открылась — снова предо мной возникла.
Как будто вдруг светильники зажглись
Как те, что видел Иоанн когда-то,
И тайный хор, тот, что в листве живет
Таким был голос, певший…
Так нам его описывает Дант.
Игуменья опять сокрушённо покачала головой, улыбнулась доброй улыбкой, отодвинула засов и зашла в келью…
…Ну вот, релакс закончился. Опустила ноги, оправила рубашку. Встала. У входа стояла матушка игуменья.
— Царевна. Что ты делаешь? — Смотрела на меня строго.
— Я делала релакс.
— Что делала?
— Релакс. У меня спина затекла и ноги заболели. Я решила, что мне нужно немного передохнуть. Это не допустимо?
— Что ты говорила, когда лежала, задрав ноги вверх, прости Господи?
— Стихи читала. Анна Ахматова. Называются «Обыкновенным было это утро».
— Не знаю я, что такое стихи и кто такая Анна Ахматова. Но здесь так нельзя. Это монастырь, Царевна Александра. Это божье место. Здесь угодна только молитва.
— Простите, матушка игуменья. Я больше не буду.
— Хорошо. Молись, дитя моё.
Она вышла. Я оглянулась на коврик. Хорошо, что здесь полы деревяные, а то босиком я точно бы уже околела, даже не смотря на лето. Встала на коврик коленками и начала опять молится. Дотерпела до того момента, когда матушка игуменья принесла мне кружку с водой и кусок хлеба. Поставив на «столик», вышла. Я воровато
