– А откуда ты знаешь, что он выберет зло?
– Я знаю человека и знаю людей, я знаю, что твой век любит уродливые картины и пренебрегает подлинным искусством.
– И что это за анекдоты?
– Ты можешь их послушать.
Так переговариваясь, они подошли к дилижансу и заняли два последних свободных места.
– Так, так, – сказал поэт, увидев Луицци, – и что вы сделали с нашим рассказчиком?
– Я отпустил его к его пастве.
– Как? – изумился поэт. – Так то был кюре?
– Да, кюре из этой деревни.
– Черт возьми, для священника он рассказывает странные вещи, он знает очень поучительные баллады.
– Вы говорите об аббате де Сейраке? – вмешался Дьявол в их разговор. – В таком случае я знаю балладу, которую он вам поведал, он знает только эту историю и рассказывает ее всякому встречному, ни дать ни взять оратор от оппозиции, который произносит одну и ту же речь, или министр, который вечно дает ему один и тот же ответ.
– Однако в ней есть кое-что для хорошей драмы, исключая скачку с трупами, – сказал поэт. – Я подумаю над этим.
– Ах! Господин занимается театром? – воскликнул Дьявол. – Как прекрасно покорять публику мощью своей мысли, держать ее пульс, заставлять содрогаться и плакать по своей воле!
– Да, – высокомерие поэта на знало границ, – это одно из наслаждений, которое мне доводилось порой испытывать.
– Что меня удивляет, – вмешался Луицци, которому этот литературный господин, оказавший ему услугу, нравился все меньше и меньше, – так это отсутствие комедий, а ведь объектов хоть отбавляй.
– Комедий? – вскричал поэт. – Да где же их взять?
– На большой дороге, – ответил барон, – они встречаются там так же часто, как в гостиных.
– Спросите лучше, как сделать комедию, – сказал Дьявол.
– Да так же, как раньше, – пожал плечами барон.
– Раньше, сударь, не боялись смеяться и высмеивать, теперь – нет, – возразил Дьявол.
– В наше время, в условиях свободы, вы считаете, что люди стали еще большими рабами, чем прежде?
Дьявол скорчил презрительную гримасу:
– В условиях, когда порок захватил все общество, уже не осталось публики, чтобы смеяться над пороком. Не стоит насмехаться над ворами в тюрьме, вам не простят рассказов об их злодеяниях, если только эти рассказы не служат для обмена опытом.
– Однако сегодня, – возмутился Луицци, – когда социальные различия стираются, можно выбирать где угодно, не опасаясь солидарности оппозиции, которая раньше была очень сильна среди людей одного сорта.
– Неужели! – воскликнул Дьявол. – Э! Да кто осмелится описать независимого депутата, который жаждет продаться, банкира-вора, идиота нотариуса, вояку-фанфарона, подлого судью, нечестного адвоката? Ведь парламент, банк, нотариат, армия, суд, адвокатура – все взбунтуются. Начнут вопить о клевете, безнравственности, общественных беспорядках, призыве к бунту. Во времена Людовика Четырнадцатого все потешались над маркизами, присутствовавшими при пробуждении короля: сомневаюсь, что нынче вы можете изобразить на сцене камердинера, который одевает вашего суверена; выводили глупых бальи, но ни одно правительство не позволит смеяться над глупым комиссаром полиции. Если вы захотите изобразить наглого и грубого рабочего, вы найдете тысячи наглых и грубых рабочих, не считая хороших и глупых, которые решат, что их задели, и которые освистают вас с криками, что вы клевещете на народ. Если вы изобразите безжалостного и скупого богатея, вас изгонят из всех гостиных, как жалкого завистника, которого озлобила собственная бедность. Выведите самолюбивого педанта, набитого лженаукой, и все научное сообщество восстанет против унижающего их невежды. Изобразите литературного фата, который портит ворованные мысли тем, что пропускает их под своим пером, и все фельетоны назовут вас глупцом. Тем самым остается смеяться только над горбунами и англичанами с их плохим произношением, вот и вся ваша комедия. Империя смеха принадлежит буффонаде, при условии что клоуны доведут ее до абсурда, так как, если они будут близки к правде, найдется некий гражданин, принадлежащий к некоему классу, который не захочет, чтобы над ним смеялись. Равенство перед законом уничтожило персональную сатиру, равенство перед пороком уничтожило комедию. Если рушится старое здание, опасно вставлять клин в его трещины, если рушится общество, оно не любит, когда ковыряются в его ранах. Оно вводит все новые и новые законы, пудрится уважением к человеку, подпирается прописной моралью, так как боится малейших сотрясений. Уже не класс солидарен в оппозиции всякой правдивой картине, а все общество, а какой человек достаточно силен, чтобы бороться с ним?
– Добавьте к этому, – сказал поэт, – что всем этим порокам недостает выпуклости, мощи, остаются лишь стертые смешные черты…
– Уверяю вас, есть страшные пороки. – Дьявол посмотрел на поэта.
– Страсти, лишенные силы.
– Клянусь вам, что есть и чудовищные.
– Жизнь, отрегулированная и контролируемая Гражданским кодексом, пропиской, жандармами и паспортами.
– Я могу доказать, что есть люди, которые избегают всех этих установлений.
– Какое-то время – да, но они заканчивают жизнь на эшафоте.
– Постоянно и до конца дней они остаются уважаемыми людьми.
– Но послушайте, вот, например, если выбросить всю дьявольщину из истории кюре, разве подобное приключение возможно в наши дни?
– А чего не хватает? Кровосмешения? Это вопрос случая, и вы, вы, господин де Луицци, вы сами встречались с примером кровосмешения самого отвратительного, самого сложного, самого уродливого.
– Я? – изумился барон.
– Дело в том, что это гораздо более распространенное явление, чем вы себе представляете, хотя вы сталкивались с ним в парижских гостиных. Но вы, именно вы, господин барон де Луицци, вы пожимали руку судье, которого брат одной юной особы застал на свидании с нею, и этот брат заставил судью жениться на сестре под угрозой того, что перережет горло ему и себе. А знаете ли вы, кто была та несчастная? Она приходилась дочерью этому судье, который был любовником ее матери. А знаете ли вы, почему ее брат проявил такую ужасную настойчивость в своем требовании смыть позор? Потому что его сестра была беременна, и он таким образом хотел скрыть свой собственный кровосмесительный грех, вынудив сестру совершить его дважды.
– О! – поморщился Луицци от отвращения. – Это невозможно!
– Я не говорю, что это возможно, я говорю, что это правда. Что вы скажете, если я поведаю вам историю про одного папашу, который старательно воспитывал двух дочерей в духе самого полного материализма и на принципах глубокой безнравственности, чтобы не встретить препятствий для своих низких планов.
– И преступление свершилось? – спросил Луицци.
– Самое забавное, если в этой истории вообще может быть что-либо забавное, то, что именно уроки отца помешали преступлению.
