Свобода слова
Здесь мы рассмотрим отношения между войском и его командным составом. «Возражение, — гласил устав, — позволительно нижестоящему лишь после исполнения приказа». Знатные воины, и особенно старые, сохранившие право свободно выражать свои мысли, потому что они македоняне, и царь является им ровней (Кто сделал тебя герцогом? — А тебя кто сделал царем?), ровней как минимум на попойках и в смерти, решаются говорить то, что думают о трусах и бездарях. «В разгар веселого пиршества (спустя короткое время после разгрома, о котором я только что писал) кто-то стал петь песенки некоего Праниха, — или, по словам других, Пиерия, — в которых высмеивались полководцы, недавно потерпевшие поражение от варваров. Старшие из присутствовавших сердились и бранили сочинителя и певца, но Александр и окружавшие его молодые люди слушали с удовольствием и велели певцу продолжать. Клит, уже пьяный и к тому же от природы несдержанный и своевольный, негодовал больше всех. Он говорил, что недостойно среди варваров и врагов оскорблять македонян, которые, хотя и попали в беду, все же много лучше тех, кто над ними смеется. Когда Александр заметил, что Клит, должно быть, хочет оправдать самого себя, называя трусость бедою, Клит вскочил с места и воскликнул: "Но эта самая трусость спасла тебя, рожденный богами, когда ты уже подставил свою спину мечу Спитридата! Ведь благодаря крови македонян и этим вот ранам ты столь вознесся, что, отрекшись от Филиппа, называешь себя сыном Амона!"» (Плутарх «Жизнь», 50, 8–11). Известно, как закончилась эта история: убийством Клита и опалой, а затем и казнью излишне красноречивого Каллисфена, подозревавшегося в том, что он внушал подобные мысли другим.
Практически следом за смертью Клита в октябре 328 года Гермолай, сын командира конницы гетайров, вовлек в заговор восемь других пажей. Один из них решился поведать на военном совете, в котором участвовали родственники и близкие обвиняемых, о пережитом стыде, когда однажды был публично наказан не только в присутствии греческих пажей, своих товарищей, но и персидских придворных, которых он презирал. Повторился процесс Филоты, случившийся за два года до этого. Однако после бунта в Гекатомпиле молодые и старые македоняне больше не допускали, чтобы с ними обращались, как с персами, чтобы ими так же понукали и наказывали. Они больше не хотели терпеть, чтобы персидские воины, военачальники, сатрапы и вообще бывшие сановники империи сохраняли свои преимущества и свои места. Хотя после смерти Дария (1 июля 330 года) царь и провозглашает себя наследником Персидской державы и говорит, что желает взять на себя все функции, войско не чувствует в себе ничего персидского, во всяком случае, македоняне не чувствуют себя равными этим варварам-рабам. Большинство гордых македонян, не таких как Кратер или Гефестион, отказываются по-восточному простираться перед царем. Начинают обвинять тех, кто, как Филота или Клит Черный, расхваливает свои подвиги. Что же, их наказывают, побивая камнями, обвиняя в заговорах, осуждая на смерть, но они все равно протестуют. Потому что эти жители гор, островитяне, искатели приключений со всего греческого мира требуют сохранить за ними право, веками существовавшее в их обычаях и законах: право обсуждать. Нет никаких сомнений, что общественное мнение — vox Consilii, vox Dei — считает возмутительным, чтобы, как раба, пытали Филоту; как животное, били Гермолая, сына военачальника; что повесили или задушили Каллисфена, грека из Олинфа, сказавшего Гермолаю: «Вспомни, что ты человек»; что распяли Главка, военного врача, потому что царский любимец умер, напившись, как свинья. И их мнение, выражаемое столь недвусмысленно, как и воспоминание об их жалобах, дошло до нас.
Жалобы
Не только македонские военачальники имели право на слово на совете штаба, военных советах, частном совете друзей царя и случайных советах, о которых мы не знаем, не только они противились и критиковали, народное ополчение также имело на это право на своих солдатских собраниях в армии или просто по завершении военной кампании, поскольку войско, включая греческих наемников, состояло из свободных людей, требовавших, чтобы эту свободу им предоставляли. Чтобы узнать, какие чувства испытывала эта толпа к своим командирам, достаточно почитать два рассуждения по делу Филоты, которые приводит Квинт Курций (или скорее воины, служившие информаторами Клитарха). Послушаем вначале Аминту, конюшего: «Мы говорим без всякого предубеждения, будучи свободны как телом, так и душой… Мы, царь, совсем не признаем за собой вины в словесном оскорблении твоего величества. Я сказал бы, что ты уже давно стал выше всякой зависти, если бы не опасался, как бы ты не подумал, будто я хочу льстивой речью искупить свое прежнее злословие. Впрочем, если кто и услышал какие-либо грубые слова твоего воина, утомленного походом, или испытывающего опасности сражения, или больного и залечивающего раны в палатке, то своими подвигами мы заслужили, чтобы ты отнес эти слова на счет обстоятельств, а не за счет нашей воли. Когда случается какое-либо несчастье, все бывают виновны; тогда мы готовы наложить на себя руки, хотя и нет у нас ненависти к себе; если родители повстречаются с детьми, и те им неприятны и ненавистны. Напротив, когда нас осыпают дарами, когда мы возвращаемся обремененные наградами, кто может нас вынести? Кто может сдержать порывы нашей радости? И негодование, и веселье у воинов не имеют границ. Мы поддаемся порывам страстей. Порицаем ли мы или хвалим, сострадаем или негодуем — всё под влиянием настроения» (VII, 1, 20–24). Полководцам следовало быть как минимум столь же умелыми психологами, как и командирами, чтобы успокоить столь страстных людей, в глубине души настолько несчастных, чтобы «обрушить на голову врага тот гнев, что копился под пологом палатки».
А вот Болон, македонский крестьянин, «храбрый воин, но неискушенный в гражданских обычаях мирного времени, старый солдат, из простого народа дослужившийся до своего высокого положения» (VI, 11, 1). Он ограничивается упреками по адресу военачальника, его надменности и греческому воспитанию. Полководец из ближайшего окружения царя является для него всего лишь надменным аристократом и недобрым человеком. «В то время как остальные молчали, он стал настойчиво вспоминать, сколько раз его людей прогоняли с занятых ими мест, чтобы разместить отбросы (purgamenta) Филотовых рабов там, откуда выгнали воинов; как повозки Филоты, груженные золотом и серебром, стояли повсюду в городе, как никого из солдат не допускали к его помещению, как их отгоняла стража, поставленная охранять сон этого неженки не только от каких-либо звуков, но даже и от еле слышного шепота. Сельские, мол, жители всегда подвергались его насмешкам: фригийцами и пафлагонцами (то есть глупцами и дураками) называл их тот, кто, македонянин по рождению, не стыдился выслушивать своих соотечественников с помощью переводчика» (VI, 11, 2–4). Эти жалобы, к которым добавилось еще несколько других, религиозного характера, вызвали всеобщее возмущение собрания, то есть, как передают, шести тысяч воинов, не считая торговцев и пришедших из любопытства слуг. «Тут взволновалось всё собрание, и первыми стали кричать телохранители, что своими руками разорвут предателя»… «Тогда, согласно отеческому обычаю, все названные Никомахом были по данному знаку побиты камнями» (VI, 11, 38).
