Таким образом, войско разделилось на две части: воины государевых полков почти четыре часа бились с татарами на городских улицах, потихоньку прижимая их к последнему рубежу обороны – дворцу, а обозники и слуги тем временем с упоением занимались грабежом.
Татары стали теснить уставшие полки. Отход русских войск вызвал жуткую панику у не успевших удрать мародеров. Они в суматохе не могли найти выход из города, бегали вдоль стен, взбирались на них и кидались вниз с криками: «Секут! Секут!» В этот момент в город вошли свежие силы. Наступил перелом в сражении. Татары были постепенно оттеснены к ханскому двору. Тут они, наконец, дрогнули, поняли, что все потеряно, и попытались собрать последние силы в кулак, внезапным ударом опрокинуть русских и вырваться из города. Для того чтобы отвлечь противника, хан пожертвовал своим гаремом, а его соратники – своими женами. Курбский писал об этом эпизоде: «Видя, однако, что им не спастись, свели они в одну сторону своих жен и детей в красивых и нарядных одеждах, около десяти тысяч, и поставили их в одном краю большого царского двора... надеясь, что польстится христианское войско на их красоту и оставит им жизнь. Сами же татары со своим царем собрались в другом углу и задумали не даться живыми в руки, только бы царя сохранить живым»[68].
Хан решил прорываться в направлении Елабугиных ворот. Ему это удалось: бегущие татары просто смяли полк Андрея Курбского и Петра Щенятева, который пытался остановить прорыв, и бросились спасаться бегством в ближайший лес. Курбский, по его собственному свидетельству, со 150 воинами сдерживал бегство 10 тысяч татар. Гипертрофирование этих цифр очевидно, но князю, видимо, действительно пришлось нелегко. Под воеводой убили коня. «Я же видел себя лежащего обнаженным, – писал он сам о себе, – израненного многими ранами, но живого, потому что на мне была праотеческая броня, зело крепка». Курбский получил много ран, был вынесен с поля боя без памяти двумя верными слугами и двумя царскими воинами. В своем спасении он видел Божий знак: «Паче же благодать Христа моего так благоволила, иже ангелом своим заповедал сохранить меня, недостойного, во всех путях».
Благодаря стойкости и самоотверженности воинов под командованием Курбского у казанцев не получилось прорваться к спасительному лесу, сохраняя боевой порядок. Татары сломали строй и перешли в беспорядочное бегство. Их догоняли и добивали. Спастись удалось немногим. Хану Едигеру повезло: он не попал в число беглецов. Видя, что прорыв невозможен, его ближайшие спутники арестовали Едигера, заняли оборону на ближайшем холме, потребовали переговоров и сами выдали своего правителя русским.
Так 2 октября 1552 года пала Казань. Едигера отвезли в Москву и крестили под именем Симеона. По специально расчищенной от трупов улице в город въехал Иван Грозный, за ним ехал бывший хан Шигалей. Православное духовенство освятило город, и 4 октября царь Иван лично принял участие в строительстве первого православного храма на пепелище Казани.
Войско ханства было уничтожено. Иван Грозный приказал убить всех пленных защитников города мужского пола как «изменников», которые когда-то признали своим правителем московского Шигалея, а потом «предали». Погиб почти весь командный состав и много татарской знати. Эти потери были невосполнимы. Современники описывают, что буквально весь город и его окрестности были покрыты трупами, а на некоторых улицах человеческая кровь текла таким потоком, что в ней скрывались копыта лошадей. Летописец с гордостью писал, что раньше у каждого татарина был русский пленный, а теперь же каждый воин армии Ивана Грозного обзавелся собственными татарскими пленными, которых уводил с собой на Русь. Князь Курбский с восторгом подсчитывающего трофеи колонизатора описывал богатства захваченного края:
«...В земле той большие поля, чрезвычайно изобильные и щедрые на всякий плод, там прекрасны также и поистине достойны удивления дворы их князей и вельмож. Села часты, а хлеба всякого такое там множество, что поистине невозможно рассказать и поверить – сравнить, пожалуй, со множеством небесных звезд! Бесчисленны также множества стад разного скота и ценной добычи, прежде всего живущих в той земле разных зверей: ведь обитают там ценная куница и белка и другие звери, годные на одежду и в еду. А чуть подальше – множество соболей и медов, не знаю, где бы было больше под солнцем...»[69]
Преодоление векового комплекса собственной неполноценности, порожденного татарским игом, свершилось. Россия поставила на колени первое татарское государство, хотя подавление повстанческих выступлений в отдаленных землях бывшего ханства длилось еще много лет.
Курбский и смерть царского сына
Верная служба предполагала заслуженную награду. Это – обязательное условие существования правильного миропорядка для московского воинника. Победитель должен смиренно благодарить за дарованную победу в первую очередь Бога и во вторую – исполнителей этой Господней воли, воевод и простых ратников. И первая претензия Курбского к царю, помещенная в «Истории...», – как раз в черной неблагодарности:
«А на третий день после славной этой победы вместо благодарности воеводам и всему своему воинству изрыгнул наш царь неблагодарность – разгневался на всех до одного и такое слово произнес: „Теперь, дескать, защитил меня Бог от вас!“ Словно сказал: „Не мог я мучить вас, пока Казань стояла сама по себе, ведь очень нужны вы мне были, а теперь уж свобода мне проявить на вас свою злобу и жестокость“. О сатанинское слово, являющее роду человеческому! О, переполнение меры кровопийства Отцов!»[70]
Подобное поведение в глазах Курбского – прежде всего вопиющее нарушение христианской морали. Именно здесь были посеяны первые зерна его грядущего конфликта с царем.
Необходимо подчеркнуть, что в данном пассаже «Истории...» князь лукавит: его доблесть во время «Казанского взятия» на самом деле была высоко оценена государем. Воевода оказался в ближнем окружении царя. По словам самого князя, в мае – июне 1553 года он сопровождал Ивана IV в его свите во время Кирилловского «езда» (богомольной поездки Грозного с царицей Анастасией и новорожденным царевичем Дмитрием по святым обителям).
Что из себя представляли государевы поездки на богомолье? Иван IV с раннего детства принимал участие в важных религиозных церемониях. Уже 11 февраля 1535 года полуторагодовалый великий князь присутствовал при переносе мощей чудотворца митрополита Алексия. «А сам князь великий и его мать великая княгиня с боярами тут же стояли, и молились, и с великими слезами молили святого», – писал летописец.
А 20 июня 1536 года Иван Васильевич, которому через два месяца должно было исполнится три года, отправился в свой первый «езд» по монастырям. В государевой свите были бояре, конюший и фаворит (возможно – даже любовник) его матери Елены Глинской князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, дворецкий Иван Иванович Кубенский. То есть в подмосковный Троице-Сергиев монастырь отправилось на богомолье вместе с «правящим» младенцем фактически все высшее руководство страны! В дальнейшем «езды» стали регулярными[71].
