В письме В.С. Миклашевич 17 сентября поэт весьма красочно описал особенности своего странствия: "Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор. где холод зимний, Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела; для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас с счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось". Как далеки эти слова от впечатлений праздного путешественника. Видно, что, оказавшись не совсем по своей воле за тридевять земель от Родины, поэт старался нести свой крест с достоинством и пользой для окружающих, заботясь не только о жене, но и обо всех сотрудниках миссии.
В том же письме поэт высказал всё самое наболевшее на его сердце, размышляя о зигзагах и перипетиях своей судьбы, в которой появилось вдобавок "кроткое, тихое создание, которое теперь отдалось мне на всю мою волю, без ропота разделяет мою ссылку и страдает самою мучительною беременностию": ""Как это всё случилось! Где я, что и с кем!! Будем век жить, не умрем никогда". Слышите? Это жена мне сейчас сказала ни к чему — доказательство, что ей шестнадцатый год. Но мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь бросаться в новую жизнь, предаваться на произвол случайностей, и всё далее от успокоения души и рассудка. А независимость! которой я такой был страстный любитель, исчезла, может быть навсегда, и как ни мило и утешительно всё с прекрасным, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди как темно! Неопределённо!! Всегда ли так будет!! Бросьте вашего Трапёра и Куперову "Prairie" (имеется в виду герой романов Ф. Купера, в том числе романа "Прерии". — С.Д.), мой роман живой у вас перед глазами и во сто крат занимательнее; главное в нём лицо — друг ваш, неизменный в своих чувствах, но в быту, в роде жизни, в различных похождениях не похожий на себя прежнего, на прошлогоднего, на вчерашнего даже; с каждою луною со мной сбывается что-нибудь, о чём не думал, не гадал".
Однако развязка увлекательного "живого" романа была ещё впереди. Обратимся к последним актам грибоедовской драмы, обратив особое внимание на самый достоверный источник — письма поэта, которых сохранилось довольно значительное количество, прежде всего, в силу особенностей служебного поприща поэта: он был вынужден вести огромную дипломатическую переписку. К примеру, только за тифлисский и последний персидский период жизни поэта, с июля 1828 года, сохранилось более 85 его писем. Последнее послание поэта Паскевичу было помечено № 217, К. В. Нессельроде — Мв 212, а К.К. Родофиникину — № 153. И насколько же яркой и насыщенной оказалась эта эпистолярная летопись последних месяцев необыкновенной судьбы!
ПОСЛЕДНЕЕ "ПЕРСИДСКОЕ ХОЖДЕНИЕ"
6 октября Грибоедов со свитой прибыл в Тавриз, где был встречен с почестями и сразу принят Аббас-Мирзой. Началась напряженная дипломатическая работа, которая сглаживалась минутами семейного счастья. Отправляясь в Тавриз совсем недавно, в ноябре 2012 г., я не мог и предположить, что мне удастся найти там то самое здание посольства, где молодой чете выпало прожить два месяца. Считалось, что оно вообще не сохранилось, а на самом деле находится в полуразрушенном состоянии, без окон и дверей, но еще с сохранившейся крышей на огороженной территории "Владения Российской Федерации", где раньше работаю консульство и торгпредство СССР в Тавризе. Я, попав не без труда в это здание, овеянное происходившими здесь событиями, с тяжелым чувством бродил по комнатам, где гуляет ветер и… преступное забвение нашей истории. Неужели наша память о великих деятелях прошлого не достойна уважительного сохранения значимых свидетельств прошлого, в том числе исторических зданий. Рано или поздно, но стоит задуматься над тем, как восстановить в далеком Тавризе тот уголок русской истории, который связан с автором "Горя от ума" и его любовью…
В Тавризе головной болью дипломата опять стали две проблемы: выплата контрибуции и судьба пленных. "С тех пор нисколько не ослабло внимание принца ко мне, — писал поэт 20 октября, — он рад бы видеть меня каждый день… Но, несмотря на всю эту предупредительность, как только речь заходит о делах, начинаются затруднения. Одно освобождение наших пленных подданных причиняет мне неимоверные заботы; даже содействие правительства почти недостаточно для того, чтобы отнять их у их настоящих владельцев. Только случайным образом удается мне открыть место их несправедливого заключения, и только тогда моё вмешательство имеет успех".
Как видим, роковая для дальнейшей судьбы поэта забота о пленных поглощала его задолго до трагедии в Тегеране. Он приехал в Персию с наказами многих грузин и армян, просивших разыскать в этой стране своих родных и близких, уведенных когда-то в фактическое рабство, и никакие опасности не останавливали этого порыва. "Пленные здесь меня с ума свели. Одних не выдают, другие сами не хотят возвратиться", — переживал поэт. Дело дошло даже до того, что, живя "в ужасных условиях", поэт вынужден был приютить пленных в своём временном пристанище: "Мой дом переполнен; кроме моих людей, в нём живут пленники, которых мне удалось отыскать, и их родственники, приехавшие за ними. Все они люди бедные, и у них нет другой возможности найти крышу над головой, кроме как в помещении миссии". Заметим, что такая же ситуация повторится вскоре и в Тегеране, где дело все-таки "дойдет до ножей".
Что касается контрибуции, то выбивать её в Тавризе, где Грибоедов оказался в качестве заложника персидских властей, стало ещё труднее. "Теперь же что вышло? — докладывал дипломат начальнику Азиатского департамента МИДа К.К. Родофиникину. — Меня мучат с утра до глубокой ночи бестолковыми предложениями, просят неотступно о прощении им сперва двухсот, потом 100, потом пятидесяти тысяч туман. Доводы неоспоримы, они разорены кругом, а я, конечно, ни на что не соглашаюсь… Таково умоначертание здешнего народа и правительства… В двадцать пять дней я у них насилу мог изнасиловать 50 т. сверх 300, а за 150 т. остальными еду в Тейран, куда послан Аббас-Мирзою… Теперь, ваше превосходительство, сообразите трудность моего положения. Война с Турциею не кончена, и теперь совсем не те обстоятельства, чтобы с ненадежным соседом поступать круто и ссориться".
Однако из Петербурга одно за другим следовали указания не смягчать, а лишь усиливать давление на персов для получения 8-го курура полностью и без задержек. А ведь потом министру-поэту следовало добиваться выплат 9-го и 10-го куруров. Показательно, что на просьбу Грибоедова выделить средства на обустройство русского посольства в Тавризе и Тегеране он получил от императора четкое указание: "Государь всемилостивейше разрешил употребить 10 тысяч туманов на постройки и приличное обзаведение для помещения миссии нашей в упомянутых городах. Сию сумму, как экстраординарную, представляется вам позаимствовать из денег 9 или 10 курура, имеющих впредь поступать от Персии в уплату контрибуции…"
Роковой 8-й курур стоил Грибоедову так много крови, что последующие выплаты выглядели просто невозможными чудесами. Петля вокруг шеи "персидского странника" затягивалась всё сильнее, и немудрено, что верному своему долгу дипломату оставалось ждать только чуда. "Мало надеюсь на своё умение и много на русского Бога, — признавался поэт в упомянутом выше письме Родофиникину. — Ещё вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран, а может быть, и в Испаган, куда он на днях отправляется".
