«Он начал читать. Лицо его сделалось серьезным, вдумчивым, удивительным — каким оно часто бывало, когда он читал, писал или говорил о чем-нибудь, что интересовало его. Обычно в такие минуты он не острил и говорил, стараясь подобрать выражения точные, прямые, ясные, немного торжественные.
— Знаете что, — сказал он Я предлагаю вам следующее: давайте в журнал эти записи в таком виде, в каком они здесь записаны, и мы так и назовем их — „Недоношенные рассказы“. Да. И под этим постоянным заголовком мы будем печатать ваши рассказы. Мне они нравятся.
Я много видел на своем веку редакторов, и должен сказать, что Аверченко был одним ид самых острых и чутких», — заключает Зозуля (Зозуля Е. Д. Сатириконцы).
О. Л. Д’Ор вспоминал, что работалось в «Сатириконе» очень легко:
«Я не помню случая, когда бы Аверченко выбросил из моего фельетона или хотя бы изменил одну строчку. Не всегда он даже читал произведения тех, у которых было некоторое „имя“.
— Каждый сам за себя отвечает! — говорил он. — Напишет несколько раз плохо, перестанем печатать.
И каждый „сам за себя отвечал“. Сами себя редактировали жестче, чем любой редактор. О халтуре мы тогда не слыхали» (Старый журналист [О. Л. Д’Ор]. Литературный путь дореволюционного журналиста).
Аверченко никогда ни на кого не «давил» и однажды пошутил: «Когда я умру, пусть напишут на моей могиле: здесь покоится деликатный человек». Однако иногда от него требовалась и жесткость. Как-то Василий Князев до одури надоел всем в редакции, выпрашивая тему для стихов. Аркадий Тимофеевич, не меняя приветливого выражения лица, поднялся, взял его за плечи, втолкнул в чулан с бракованными номерами журнала и продержал там до конца рабочего дня.
Однако подобные случаи были единичными: Аверченко со всеми ладил и умел найти подход к любому из своих подчиненных. Атмосфера в редакции всегда была здоровая, дружеская, творческая. Задавал такой тон общения не только жанр, в котором работали сатириконцы, но и редактор журнала. Его человеческие качества немало способствовали этому.
Аверченко всегда сохранял ровное и спокойное расположение духа, часто повторяя: «Я кисель, никакой бритвой меня не разрежешь». Он никогда не кричал, не паниковал, ни с кем не конфликтовал и не выходил из себя. Никогда никого не воспитывал.
О невозмутимости редактора «Сатирикона» ходили легенды. Однажды ему позвонили со склада, где хранился весь тираж его нового сборника, и сообщили о пожаре.
— Да что вы, этого не может быть! — спокойно заметил Аркадий Тимофеевич и продолжал так же сидеть на стуле. Даже не двинулся.
А весь тираж действительно сгорел.
Близкие друзья и те, к кому он был расположен, знали его как неистощимого весельчака, выдумщика, фантазера и мальчишку. «Когда я познакомился поближе с Аркадием Тимофеевичем, я убедился, что юмор был его природной стихией и что он воспринимал и комментировал любой факт, любую ситуацию не иначе как в плане безмятежного юмора. Но это не все: Аверченко был стопроцентным оптимистом, причем его оптимизм распространялся на все его окружение», — вспоминал Михаил Корнфельд (Корнфельд М. Г. Воспоминания). В чужой же и незнакомой компании писатель надевал маску флегматичности и вялости. Поэтому о его манере поведения сохранились диаметрально противоположные свидетельства.
От Аверченко зависели судьбы: его журнал процветал, поэтому любое имя, прозвучавшее на его страницах, запоминалось миллионами читателей. Да и гонорары были высокими.
Именно таким — «судьбоносным» — он изображен в экспромте поэта Красного (настоящее имя К. М. Антипов) «Редактору, читающему рукопись»:
Ты читаешь. И в осанке И в лице твоем — бесстрастье, Ты — что птичка на шарманке, Вынимающая счастье…
Поэт-футурист Бенедикт Лившиц вспоминал, как Аверченко в буквальном смысле слова спас его от голода: «Я не ел уже два дня Телефонный звонок Аркадия Аверченко сообщавший, что я могу зайти в редакцию „Сатирикона“ за получением сторублевого аванса, знаменовал для меня начало новой эры…» (Лившиц Б. Полутораглазый стрелец: Стихотворения, переводы, воспоминания. Л., 1989).
Аркадий Тимофеевич многим дал «путевку в жизнь». По свидетельству Аркадия Бухова, если «около Аверченки в „Сатириконе“, что называется, „вплотную“ работали, предположим, пятнадцать человек — из них наверняка десять человек были вытащены из провинциального небытия или бестолкового мыканья по чуждым для них редакциям. Пользуясь своими литературными связями, Аверченко доводил с ними дело до конца и каждого устраивал не только в „Сатирикон“, но и в других редакциях и издательствах: этого Аверченке не забудут многие» (Бухов Арк. Что вспоминается). Если человека не удавалось пристроить в столичных изданиях, Аркадий Тимофеевич мог помочь с работой в газетах провинциальных. Так произошло в 1912 году с журналистом Николаем Вержбицким, который получил от редактора «Сатирикона» рекомендательное письмо в газету «Пятигорский курьер».
Аверченко безошибочно угадывал в человеке литературный талант, бездарность же ненавидел, поэтому смертельно уставал от графоманов. Особенно от тех, кто, не сомневаясь в собственной гениальности, требовал объявить сумму гонорара. Эти последние пролезали и в редакцию, и в квартиру, просовывали рукописи во все щели. Аверченко старался все читать, а особо «гениальные» цитаты отбирал для «Почтового ящика», через который вел со своими неведомыми корреспондентами бесконечные переговоры. Подписчики, получив журнал, читали его с конца (там находился «Почтовый ящик») и хохотали над комментариями Ave:
* * *
— Вы беспокоитесь: «Получена ли моя рукопись? Не затерялась ли?»
— Если бы затерялась!.. А то получена!!!
* * *
— «За гонораром не гонюсь».
— Он за вами тоже.
* * *
— «Скоро ли вы меня тиснете?»
— Ах! Сударыня, оставьте это.
* * *
— «Стихи мне даются легко…»
— Может быть, даются. Но не берутся.
* * *
— «…По бокам броненосца зияли пушки…»
— Пушка зиять не может. Не пушкино это дело — зиять…
* * *
— «Писать в рифму для меня — сущая чепуха…»
— Если бы вы знали, как это чувствуется!
* * *
— «Есть ли в продаже карточки Арк. Аверченко и как (?) это сделать?»
— Ввиду того, что названный писатель не является предметом первой необходимости — карточная система к нему еще не применена.
* * *
— «Ужасное чудовище полз и полз дальше», — пишете вы посреди рассказа.
— Так как вы написало этот рассказ безграмотно, то редактор ему уничтожила.
* * *
Этот поэт жалуется: «Дома все наши смотрят на мои писанья, как на глупость». Поверьте, что в нашем журнале вы почувствуете себя, как дома.
