Книга Все самое важное - Ольга Ватова

Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50

Нагруженные, мы вернулись домой. Наш домик стоял на утопавшей в зелени улице среди множества деревьев и замшелых камней. По краю дорожки сбегал маленький ручеек. Вообще Алма-Ата — очень красивый город с симметрично посаженными тополями (существует легенда, что их посадил какой-то генерал польского происхождения). На горизонте прорисовываются горы Тянь-Шаня. Правда, иногда Алма-Ата становится жертвой грязевых потоков. Эти потоки стекают с гор, неся с собой камни, размокшую глинистую землю, и заливают город.

После того как мы передали часть покупок для персонала, обслуживающего представительство, у нас осталось еще довольно приличное количество продуктов. Сразу решили отдать их бабушке (мы питались вместе), она готовила для всех нас, что было замечательно, так как кухарка из меня была довольно неважная. Честно говоря, одновременно с сытостью мы испытывали и чувство стыда за то, что пользуемся своей привилегией во время повальной нищеты и всеобщего голода. Но, видимо, стыд этот был не настолько силен, чтобы отказаться от пайка. Слишком мощным был зов желудка. Наше благоденствие длилось целых три месяца. Это были единственные три месяца за все шесть лет, когда мы не голодали. Потом испортились отношения между советской властью и Польшей. Начались аресты в представительстве. А от тех, кто оставался на свободе, потребовали как можно скорее покинуть столицу Казахстана. Мы собирали посылки для арестованных, гостинцами задабривали милиционеров — пытались оттянуть время, когда нужно будет покинуть Алма-Ату.

В январе 1943 года снова пришлось отправляться в неизвестное. Мы выбрали городок на реке Или, где уже жил один наш молодой знакомый со своей семьей. Это место расположено неподалеку от Алма-Аты. Наш знакомец успел проучиться год медицине в Польше и здесь стал паном доктором. А кроме того, он получил должность председателя нашей общины. Не знаю точно, в чем эта его деятельность заключалась. Помню только, что он должен был распределять американские посылки, был посредником между поляками и советскими властями, очень ловко давал взятки, вероятно, таким способом отдаляя невыгодные для поляков распоряжения.

Жил этот парень в одном из немногих деревянных домов. В основном же в поселке преобладали глинобитные хижины. Когда мы приехали, он поначалу разместил нас у себя. Позднее ни один заграничный пансионат не казался нам таким комфортабельным. Как потом выяснилось, этот человек торговал частью американских даров, предназначенных для поляков. А продавал их именно Советам. Поэтому-то в течение двух недель, проведенных у него, мы снова были сыты и находились в тепле. А затем нужно было устраиваться самим. Но это уже совсем другая история…

Кстати, американским подаркам мы обязаны жизнью. Например, доставшееся нам пальто помогло спасти Александра, когда после выдворения из Алма-Аты он тяжело болел тифом. Потом я выменяла это пальто на муку, молоко и масло, чтобы подкармливать ослабевшего мужа. Собственно, это было его основной едой. В больнице в Или больным тифом давали только щи. Там в довольно просторной палате находилось много тифозных мужчин. На всех было только одно большое жестяное судно. Мужу сделали переливание крови. Но эта кровь была совершенно другой группы. Когда он на моих глазах бился в конвульсиях, то с трудом прошептал: «Если сможешь вернуться в Польшу, забери отсюда мой прах. Не хочу оставаться в этой проклятой земле». На илийском кладбище в глинистой почве, которая во время жарких дней клубилась пылью, часто находили раскопанные могилы, а на поверхности обнаруживались трупы. А единственная врачиха в больнице — милая, добрая женщина — страдала из-за отсутствия лекарств и всякого другого обеспечения.

Когда мы были в Или, как-то мимо нашей хижины проходили две женщины. Они были еще не старые, только очень плохо одетые и совершенно измученные. Попросили воды и позволения немного отдохнуть. Я узнала, что одна из них — мать троих детей, которые сейчас должны были быть у бабушки. Она провела несколько лет в лагере за прогул — не вышла на работу, так как заболели дети. Теперь возвращалась, не надеясь добраться до цели. Без денег, без карточек на хлеб и без права на работу они обе были обречены на голодную смерть. Та, что помоложе, попросила разрешения прилечь на мою кровать, а когда я согласилась, разразилась плачем и никак не могла успокоиться. Слишком долгий путь пришлось преодолеть. Слишком часто приходилось сталкиваться с равнодушием окружающих и страхом людей перед теми, кто возвращается из лагеря. Голод, отсутствие крыши над головой — все это вызывало чувство абсолютной безнадежности у одинокого человека в жестоких условиях тамошнего существования.

Однажды случай свел меня с еще одним бывшим лагерником. Я рассказала об этом в 1972 году лондонской газете. Наш поселок был вытянут вдоль широкой выщербленной дороги, занесенной грязным песком. Каждое дуновение ветра вздымало густое ржавое облако. Лето было в зените. Температура воздуха достигала 50 градусов. Почти вся растительность была выжжена. Никакой зелени, никакого отдыха для глаза. По обе стороны дороги стояли ряды хижин, сооруженных из глины и сухого коровьего навоза. На одном из ее ответвлений располагалась так называемая торговая площадь. С самого раннего утра, пока не начинало припекать солнце, там, скрестив ноги, восседали на земле пожилые казахи и казашки. Они сидели, склоняясь так низко, что, казалось, сами были вылеплены из пыли и засохшей глины. Перед ними стояли жалкие дары неплодородной почвы — немного кукурузы, головки чеснока, горстки желтого гороха, который они перебирали пальцами, бормоча при этом непонятные слова. Шедшая вдали война настигала их волнами еще большей, чем раньше, нищеты и голода и, словно хищная птица, выхватывала из домов их близких, чтобы те погибали на каких-то фронтах. Местные «богачи» поставили возле площади сбитые из досок будки, где продавали засиженные мухами куски баранины. Для нас это было недоступно. Мясо ценилось на вес золота.

Однажды, когда беспощадно палило равнодушное полуденное солнце и не было ни малейшей надежды на благословенную вечернюю прохладу, я стояла возле нашей хижины и ждала хоть малейшего дуновения ветерка, несмотря на то что он тут сухой и очень горячий. Не знаю точно, сколько времени так простояла. Часов здесь не было. Просто день переходил в ночь, а потом наступало утро. Я стояла возле нашей хижины, подбрасывая ветки саксаула в импровизированную печь, на которой готовила скудную еду. Скоро должны были прийти муж и сын. Было очень тихо. Казахи были заняты на колхозных кукурузных полях или на промышленном комбинате, где за нищенские гроши, а прежде всего за карточки на хлеб трудились и поляки. Из некачественной овечьей шерсти они изготовляли свитера и тряпичных зайчиков для детей. Эти изделия потом поступали на продажу в магазины. Вдруг на горизонте появилась человеческая фигура, которая стала приближаться. Присмотревшись, я увидела мужчину лет пятидесяти. Передвигался он с большим трудом. Волосы грязными прядями падали на плечи. Губы выглядели пересохшими. Его ладони казались старыми пожелтевшими картами, длинные пальцы впитали в себя дорожную грязь. При этом в лице сохранилось некое благородство, даже аристократизм. Он подошел, несмело взглянул на меня. И тут возникло чувство, будто он не чужой, будто мы с ним давно знакомы. Оказалось, этот человек странствует уже много недель. Он освободился из лагеря, который находится на очень большом расстоянии от нашего поселка. Он знал о запрете сразу возвращаться домой, о том, что до такого разрешения ему придется перебиваться здесь, в казахских степях. И оба мы понимали, что это путь, ведущий в никуда. Не спрашивая, я принесла ему воды, предложила присесть и, показав на готовящийся суп, пригласила поесть с нами. Он как-то задумчиво и с достоинством принял это приглашение. А потом попросил у меня кусок обычной бельевой веревки и горшок для варки. Я не могла скрыть удивления. Зачем ему вдруг понадобилась веревка? «Бегает здесь на окраине поселка большой пес, — объяснил он, — довольно упитанный, хоть и бездомный. Если его поймать и сварить, то можно хоть раз досыта наесться. А без веревки его никак не отловить». В награду он предложил мне отдать половину своей добычи. Мой желудок быстро откликнулся на его слова спазмами. К горлу молниеносно подступила тошнота. Я старалась, чтобы случайный гость не заметил моей реакции. Боже, до чего он докатился! Запредельная нищета как бы перевела его в абсолютно иную ипостась существования, опустив на самое дно. Мое сочувствие ему стало теперь походить на скорбь. Будто уловив что-то в перемене моего настроения, мужчина опустил глаза. Разумеется, сейчас не могло быть и речи о том, чтобы дать ему веревку, тем самым обрекая несчастного пса на страшную гибель. В то же время я устыдилась своего внезапного недоброжелательства к пришельцу. Понимала, что и ему в будущем уготована трагическая участь. Я смотрела на него, погруженного в себя. Было очевидно, что в душе человека, мечтающего насытиться хотя бы собачьим мясом, сконцентрировались все страдания, пережитые в прошлом, нынешние и те, что еще впереди… Вскоре прибежал мой сын. С ним был соседский мальчик, который тоже спешил к себе домой подкрепиться. Анджей подошел ко мне и с удивлением воззрился на сидящего на пороге мужчину. Тот робко поднял руку, пытаясь сделать приветственный жест, коснуться его волос, но рука тут же бессильно упала. Я оставила их на минуту одних и принесла приготовленный постный суп. Гость ел спокойно, неторопливо, с каким-то грустным смирением. Потом встал, отдал мне миску, вежливо, в какой-то даже аристократической манере поблагодарил и ушел. О своей просьбе он больше не упоминал.

Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50