Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
— Дело в другом. Необходимость поголовной исповеди меня от церкви за ограду вышибла. Что за принудительная повинность: причастился — исповедуйся! Да кому? Попам? Я перед Богом исповедуюсь, а посредника мне не надо. Знаю я этих церковнослужителей. И не упоминай при мне о них.
— Хорошо… — Валя задумалась. — Но ведь ты в храме душой очищаешься? Вот и надо в Киев ехать, под сводами Святой Софии постоять. Самой с кем хочешь побеседовать, о чем хочешь попросить. Поверь, Анька, такие чудеса на свете происходят…
— Снимет с меня небесная сила черный заговор, и стану я веселушкой-хохотушкой. Амадея разлюблю и к Николаю присохну. Так, что ли? Нет, дорогая моя, не хочу. Такой уж родилась, твой Срезневский сказал бы, что у меня сумрачный тип психики. Меланхолия.
— Шоколад надо есть, шампанским запивать, с веселыми творческими людьми водиться, а то ты в этой деревне совсем зачахнешь. Николай хоть пишет?
— И в Париже молчок.
Вскоре она ушла — черная, скорбная.
Глава 4
«Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней». А.А.
Двадцать один год — не возраст скорбей. Тем более что она теперь петербурженка! Ахматова, рожденная и проведшая детство на юге, — коренная петербурженка, проживающая в доме Гумилевых в Царском Селе. Дело же не в том, где появилась на свет, а и впрямь — в корнях. Они именно здесь. Прежде всего — Пушкин. Если кого и считать кровной родней — то Александра Сергеевича. Нескромно, но верно: брат, друг. И сам город, который живет вместе с Ахматовой в ее поэзии.
«Петербург, — писала Анна Андреевна, — я начинаю помнить очень рано — в девяностых годах. Это, в сущности, Петербург Достоевского. Это Петербург дотрамвайный, лошадиный, коночный, грохочущий и скрежещущий, лодочный, завешанный с ног до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов. Воспринимался он особенно свежо и остро после тихого и благоуханного Царского Села. Внутри Гостиного Двора тучи голубей, в угловых нишах галерей большие иконы в золоченых окладах и неугасимые лампады. Много иностранной речи на улицах.
В окраске домов очень много красного (как Зимний), багрового, розового, и совсем не было этих бежевых и серых колеров, которые теперь так уныло сливаются с морозным паром или ленинградскими сумерками…
Дымки над крышами. Петербургские голландские печи… Петербургские пожары в сильные морозы. Барабанный бой, так всегда напоминающий казнь. Санки с размаху о тумбу на горбатых мостах, которые теперь почти лишены своей горбатости. Последняя ветка на островах всегда напоминала мне японские гравюры. Лошадиная обмерзшая в сосульках морда почти у вас на плече. Зато какой был запах мокрой кожи в извозчичьей пролетке с поднятым верхом во время дождя».
А главное, Петербург — столица интеллектуальной жизни, эпицентр мира искусства.
После путешествия по Италии и Греции поэт, писатель, философ Вячеслав Иванов вернулся в Петербург и поселился в «Башне» — в квартире с большим полукруглым эркером. Здесь с осени 1905 года проходили знаменитые «среды». В «Башне» собирались крупные писатели, поэты, философы, художники, актеры, музыканты, профессора, студенты, начинающие поэты, оккультисты, реальные полусумасшедшие и те, кто стремился получить известность посредством эпатажа: декаденты, экзальтированные дамы. Анна уже была здесь с Гумилевым после возвращения из Парижа. Держа мужа под руку, силой воли заставляла себя не дрожать под любопытными взглядами. Комплекс провинциалки со скудным образованием давал о себе знать среди столичных снобов и знаменитостей. Чтобы не портить впечатления речами невпопад, Анна выбрала стиль молчаливой задумчивости, свойственный ей от природы. Получилось! Ее воспринимали как женщину с необычайно глубоким внутренним миром…
Что ж, раз вышла замуж за литератора, надо пользоваться преимуществами положения. Уехал в Африку? Отлично! Не будет критиковать каждый шаг.
Она вымыла копну тяжелых волос, расчесала парижскую челку, доросшую до темных бровей, оделась со скромной элегантностью и отправилась в «Башню» одна.
— Гумильвица явилась! — радостно приветствовали ее «аполлоновцы» новым прозвищем, означавшим причастность к «львиному» семейству Гумилева.
Шум и гам — обрывки речи, песен, вдохновенные или хмельные лица. Рояль в углу, и кто-то непременно барабанит по клавишам. Папиросный дым и запах увядающих хризантем, расставленных в изящных горшках. Где вы, зябнущие под осенним дождем ветлы Слепнева? Где патриархальная пыльная тишь старого дома? Вот она — другая жизнь! Легкое дыхание Серебряного века — скольжение по лезвию бритвы, упоение приближающейся грозой.
«Серебряный век» — торжество особой жизненной философии, гедонистического мировосприятия. Всеобщие неврастеничность и демоническая исступленность в разрушениях буржуазных устоев определяли пафос творческой раскрепощенности, свободы от бюргерских норм морали, мещанского быта. Рубеж столетий и первые десятилетия двадцатого века стали периодом наивысшего расцвета искусств, и в первую очередь поэзии. Пьяняще-туманные очертания в области личной ответственности порождали россыпь мимолетных любовных связей, самоубийств, преступлений. Святотатство и святость — все возможно, если вдохновлено истинной гармонией. Плоть и дух едины — вот формула новой гармонии. Свободная плоть и свободный дух правят Вселенной.
«Башня» Иванова, словно взметнувшаяся над скорбной землей в овальном эркере углового дома номер 25 (ныне — 35) по Таврической улице, стала центром новых веяний, собирая в тесном кругу самых ярких представителей искусства и их поклонников.
Стихи, звон бокалов, догорающие свечи, вянущие розы в волосах, касание рук, скрещение взглядов и флирты, флирты! И все на высшем уровне эстетических, философских споров.
Анна замечала восторженные взгляды, перешептывания: «Жена Гумилева, и как хороша! Совершенный ампир — ходячая скульптура, омут загадочности в темных ресницах и сомкнутых губах!»
Вызывать восхищение, нравиться — приятное занятие, волнующее. Но не это сейчас было главным. Главное — стать поэтом. Не третьесортным, с самодельными тетрадками и альбомчиками, а таким, чтобы все, как Валька, тонули в слезах от умиления. Книжки раскупали, зачитывались, узнавали, заваливали цветами, оглушали восторженными воплями. И все, кто здесь, в «Башне», считает себя центром поэтической вселенной, почтительно, с придыханием произносили ее имя.
Похоже, именно тут нужно начинать свою карьеру. Причем — сразу! Не отсиживаться молчуном в углу до почтенных лет. Рвануть, как шампанское, пока молода, пока есть запал и Муза не скупится на песни! Сил и желания много. Нужна поддержка. Муж Гумилев — отлично для начала, без него сюда было бы трудно попасть. Только ведь он вроде не торопится помогать ей завоевывать славу поэта. Все еще советует жене подучиться на танцовщицу и заткнуть за пояс Иду Рубинштейн. Ничего, она прорвется на поэтический олимп сама. Вон как глазеют на нее литературные мэтры. Анна осмотрелась: множество знакомых лиц, известных имен, но все не то. А вот и самый знаменитый критик, уже хороший знакомый, — Георгий Чулков. Вошел широкими, энергичными шагами, ероша длинные густые волосы. Любезно приветствовал Анну: «Как же, как же — виделись в Париже!» И тут же попал в окружение страждущих общения с ним. Чулков был женат на умной женщине, предпочитавшей держать своего женолюбивого красавца на длинном поводке. Кроме того, известный литературный критик обладал неоценимым талантом: открывать молодые дарования и давать им путевку в будущее. Он умел зажигать «звезды». Вот именно таким поклонником стоило немедля обзавестись, улучив момент и продолжив знакомство. Анна понимала, что молоденькие поэтессы и литераторши не дают прохода мужчине столь выдающихся качеств. Но знала: если захочет — обойдет всех!
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
