— Муж?
Паша Черный улыбается, но восьмым бабьим чувством понимаю — делает он это, прилагая определенные усилия. Уголки губ, как всегда при улыбке, чуть поднялись вверх, но глаза вместо того, чтобы заискриться, темнеют. Совсем незаметно, но темнеют. В считанные доли секунды все это прокручивается в моем мозгу. Продолжая жевать пирожок, беззаботно киваю.
— Ну да.
— Он у вас экономный? — снова улыбается Павел, но на этот раз более естественно.
— Ужасно! — говорю я, вынимаю из сумочки полиэтиленовый мешочек и укладываю туда оставшиеся пирожки, которые слишком хороши, чтоб оставлять их для откорма зажравшихся хрюшек.— А я в него!
— Понятно,— смеется Черный, помогая впихнуть в сумочку раздувшийся пакет.
32.
Исправительно-трудовая колония, куда мы добираемся после часа езды на автобусе, щетинится высоким дощатым забором и сторожевыми вышками, чем-то напоминая неприступные крепости оседлых народов прошлого.
Сержант внимательно сверяет наши удостоверения с физиономиями. У меня даже появляется желание для большего сходства с фотографией на документе снять шапку и изобразить обиду на весь мир. Именно так я выгляжу на удостоверении. Но сержант прикладывает руку к виску:
— Пожалуйста.
Забранная толстыми стальными прутьями дверь с металлическим лязганьем открывает свой замок, и мы входим на территорию. Вдоль «бетонки», выметенной так, что забывается, какое сейчас время года, тянется высокая железная ограда локальной зоны с далеко загнутыми внутрь концами. Пока идем мимо, на нас с неподдельным любопытством смотрят свободные от работ осужденные. Они редко видят новые лица...
Вскоре в кабинет, предоставленный в паше распоряжение начальником оперчасти, заглядывает высокий молодой мужчина в черной телогрейке и суконной шапке того же цвета.
— Осужденный Илюхин,— снимая шапку, представляется он.— Вызывали?
— Проходите,— говорит Павел, указывая па стул возле стола, за которым уже расположилась я.
Илюхин, громко ступая сапогами, подходит к столу. .
Разглядываю его широкоскулое лицо с едва заметно искривленным носом, торчащие красные уши и неожиданно доверчивые голубые глаза.
— Садитесь.
Он опускается, кладет шапку на колени.
— Станислав Евстратович, мы разыскиваем Репикова, поэтому хотелось уточнить некоторые детали совершенного вами преступления,— придвигая к себе бланк протокола допроса, говорю я.
— Бот жук! — с непонятным восхищением восклицает Илюхин,— Не нашли еще!
Смотрю в его чистые глаза.
— Вы этому рады?
— Почему рад? — обижается он,— Мне тоже одному за все отдуваться неохота. Просто удивляюсь. Забавно как-то получается.
— Забавно, что преступник на свободе?
Илюхин по-бычьи поводит головой.
— Да я не то хотел сказать.
— А что?
— Непорядок это... Тут люди за меньшее сидят, а он...
Против подобного суждения ни мне, ни Черному возразить нечего. Но молчание длится не очень долго.
— Спрашивайте,— говорит Илюхин.— Что знаю, расскажу. Какой мне прок его укрывать, все равно в групповом признали виновным, хоть его и не поймали.
— А вы как хотели?— вмешивается Павел.— Воровать вдвоем, а ответственность нести, будто и не было никакого сговора?
Илюхин огорченно машет большой рукой, как человек разуверившийся в том, что его когда-нибудь поймут до конца.
— Какой там сговор?!
— Самый обыкновенный,— возражает Павел.— Я читал приговор.
— Станислав Евстратович, как вы познакомились с Репиковым? — спрашиваю я, пресекая никчемный спор.
Илюхин охотно отвечает:
— Я в автоколонне работал, шофером. Мы обслуживали тресты, торги, большие магазины. Продукты по точкам развозили. Иногда посылали и в «Дубраву», где Репиков экспедитором был. Там с ним и познакомились.
— Сдружились?
— Не очень. Здоровались, разговаривали. Как обычно... Вместе же ездили за продуктами для кафе.
— Ну и как же это у вас получилось с тушенкой?
— По дурости... Приехали с дядей Веней, то есть с Репиковым, на мясокомбинат. Надо было несколько ящиков колбасы получить. Я под загрузку встал, а он пошел документы оформлять. Смотрю, грузчики уже набрались, пьяные, значит. А мне какое дело? Прилег на сиденье и дремлю. Я по утрам спать сильно хочу,— Илюхин стыдливо опускает глаза, будто невольно выдал сокровенное.— Здесь тоже не высыпаюсь... Проснулся оттого, что Репиков меня в бок толкает. Поехали, говорит, быстренько. Эти пьяные дураки вместо колбасы целую машину тушенки накидали... Я спросонья ничего не соображаю, а тут он еще погоняет...
— Так ничего и не сообразили?
Илюхин теребит в руках шапку.
— Как вам сказать?..
— Как было, тан и скажите,— говорю я.— Наказание вы уже отбываете, приговор, хотя вы и жаловались, оставлен без изменения. Сейчас-то зачем темнить?
— Ну, догадался,— с трудом выговаривает Илюхин.
— Почему же не остановили Репикова? — сухо вставляет Павел.
— Пытался... За ворота выехали, я было взад пятки, прокумекал маленько, что к чему. Да куда там! Он как накинулся, как давай меня честить. Дурак, кричит, жизни не нюхал. Подумай, дескать, своей башкой. Ведь это все равно, что «Волгу» в «Спринт» выиграть! А нам даже билет вытягивать не пришлось!.. Я его стал просить: давай назад отвезем. Спрашивает: за ворота вывез? Ну, говорю, вывез. Иди, говорит, теперь доказывай, все одно посадят, а то и вышка. С расхитителями сейчас строго, даже директора Елисеевского магазина в Москве расстреляли, а тебя-то и подавно... Пока он мне все это талдычил, мы уже километров пять от комбината отъехали. Одним словом, согласился я... Приехали на базу какого-то ОРСа, название сейчас а не помню. Вышел к нам Сурков этот, на суде мы с ним рядышком сидели. Пошушукались они. Втроем сгрузили мы тушенку, я с территории выехал. Потом пришел Репиков и дал мне две тысячи.
— А получилось хищение в особо крупных размерах, то есть на сумму свыше десяти тысяч рублей,— хмыкает Черный.
— А Репиков не обсчитал вас при дележе? — догадавшись, к чему клонит Паша Черный, спрашиваю я.
— Точно! — выдыхает Илюхин.— Наверняка, обсчитал! Я думал, что это Сурков врет суду, прибедняется, будто Репиков с него много взял — восемь тысяч.
— Что было дальше?
— Доработали до конца дня, загнал машину в гараж, пошли в вокзальный ресторан.
— При таких деньгах — очень скромный выбор,— роняю я.
Илюхин невесело усмехается.
— Это точно... Меня туда дядя Веня затянул. С башлями, говорит, светиться не стоит. А на вокзале все проезжие, в глаза бросаться не будем.
