— Мария! — позвал он в третий раз. — Пожалуйста, Мария!
Пока его крик возносился к окну, он стоял, тяжело дыша, свернув шею, изыскивая какую-нибудь возможность проникнуть в дом. Внезапно он вспомнил о дверце под лестницей. Он бросился туда и повернул ручку. Его охватила бурная радость, когда он почувствовал, что дверь поддалась. Феликс вбежал внутрь, проскочил нижний холл и, перепрыгивая через три ступеньки, взлетел на третий этаж. Приблизившись к спальне Марии, он услышал шорох её шагов и распахнул дверь, прежде чем она успела запереть её.
Она стояла, словно пригвождённая к полу, и смотрела на него с такой же яростью, как и он сам.
— Может быть, ты считаешь меня дурой? — Она словно выплюнула эти слова сквозь стиснутые зубы. — Может быть, ты думаешь, что я не вижу, как ты целовать эту женщину?
Ещё вчера он постарался бы всё объяснить. Сегодня же ему было всё равно, что она думает. Он схватил её за плечи и грубо прижал к себе. Его рот нашёл её губы. Она яростно боролась, повернув к нему искажённое злостью лицо под растрепавшимися, развевающимися волосами. Защищённый своим гневом, Феликс не чувствовал её ударов. Снова и снова он целовал её, сжимая до синяков её руки, вынуждая сдаться. Сцепившись во враждебном объятии, они повалились на постель. Задыхаясь, он пробовал рассказать ей о концерте в королевском дворце, о том, что задержался не по своей вине. Ей не было до этого дела. Важно было одно — этот поцелуй в экипаже.
— Ты не можешь всё время лгать... Я видеть своими глазами...
Он грубо расхохотался.
— Да какое право ты имеешь ревновать? А как насчёт твоего любовника? И изумруда? Купила в Милане, да?
— Ты знаешь? — В её голосе послышалось облегчение, почти радость. — Так лучше...
Он почувствовал, как её тело обмякло, почти растворилось в его объятии. Теперь уже её рот искал его губы, горячим шёпотом выдыхались слова.
— Завтра я рассказать тебе всё... мы смеяться. — Затем со вздохом человека, признавшего своё поражение, она сказала, словно выдохнула: — Tu sei troppo forte.
— Говори по-английски, — приказал он, сердито тряся её.
— Ты слишком сильный. — Тень улыбки проскользнула по её лицу. — Я долго бороться, потому что я очень боюсь любви... Но сейчас больше не бороться.
Теперь в комнате было тихо. На маленьком круглом столике дрожало пламя свечи.
Спустя неделю Феликс проснулся в уютной спальне с кленовой мебелью в сельской гостинице где-то в Саррее. В открытом окне виднелся клочок бледно-голубого неба. Время от времени налетал ветерок, вздувая кисейные занавески, принося аромат жёлтых роз и привет из мира солнца и зелёной листвы. Это было подобно пробуждению в раю, на какой-то сельской окраине рая, где обитали только влюблённые.
Мария спала рядом, уткнувшись лицом в его голую грудь, разметав руки и ноги. Хотя они засыпали, сплетя ноги и прижавшись друг к другу, к утру он всегда находил её в такой позе. Она раскидывалась во сне, подобно цветку, который раскрывается ночью. Это была одна из её особенностей, которую он открыл в ней с тех пор, как они сбежали из Лондона, покинув мир условностей, контрактов и здравого смысла.
Он также открыл, что она просыпается быстро, с ясными глазами и полная озорства. Её чувственность, как и её вера, была полной, наивной и не ортодоксальной. По отношению к Богу, ангелам и святым она соблюдала почтительную дистанцию. Но с Богоматерью, представленной маленькой статуэткой Мадонны делла Салюте, она была в очень интимных отношениях. Эта фигурка была её самым ценным достоянием. Она часто держала её в руках, беседуя с ней то умоляющим шёпотом, то сердитым тоном, полным упрёка, в зависимости от настроения в данный момент, и всегда на певучем, почти неразборчивом венецианском наречии.
Он нежно погладил её волосы, провёл ногтями по обнажённому плечу со спокойной уверенностью неоспоримого собственника. Она была его, она говорила ему это сотню раз, его — и он мог делать с ней всё, что ему было угодно. Например, мог побить, если бы захотел. Это считалось у неё нормальным. В Венеции, где она родилась, мужчина, если он был любим, имел полное право ударить женщину, которую любит. Это было само собой разумеющимся. Он также мог овладеть ею, когда ему заблагорассудится: в любом месте и в любой час. Он был padrone, господин. Всё это она объяснила ему очень подробно. Она принадлежит ему, и её миссия — делать его счастливым. С другой стороны, если она доставляет ему удовольствие и поддерживает у него хорошее настроение, он должен быть нежен с ней, дарить ей много поцелуев и слов любви и позволять делать то, что ей хочется.
Такое соглашение оказалось чрезвычайно успешным. Она делала его счастливым, а он делал всё, что она хотела. А первое, чего она хотела, — это уехать из Лондона. Об этом она заявила ему однажды утром в своей спальне на Хаф-Мун-стрит.
— Ты и я, мы уезжать и никогда не возвращаться, si? — проворковала она, целуя его где-то в области подбородка.
Он напомнил ей, что у неё есть контракт, а у него зарезервировано место на дилижанс в Дувр.
— Кроме того, — вздохнул он, лаская её горло, — у меня нет денег. Я всё истратил, а мой отец больше не присылает.
Она презрительно пожала плечами.
— Деньги, — фыркнула она, — у меня есть деньги. Полно денег.
Он запротестовал: никогда он не поедет за город на её деньги. Это не по-джентльменски. Она с удивлением посмотрела на него. Что значит «не по-джентльменски»? Maledetto!.. Она его любит, si? Этого достаточно. Ей всё равно, совершенно всё равно, джентльмен он или нет.
Но Феликс был джентльменом, человеком чести, а человек чести не живёт на деньги женщины. Тогда она предложила свою идею:
— За городом ты пишешь опера, si? Я пою в опера, которую ты пишешь. Мы зарабатывать кучу денег, тысячи гиней. Тогда ты отдаёшь мне деньги.
Всё сразу стало ясно и понятно. Он напишет оперу — совершенно законная деловая сделка. Если Россини[50] мог создать «Севильского цирюльника» за тринадцать дней, то он, Феликс Мендельсон, конечно же мог сочинить оперу за несколько недель. С Марией в главной роли она будет иметь триумфальный успех. Деньги потекут рекой, и его отец удивится.
— Но, дорогая, — сказал он, вспомнив о её контракте, — как мы можем уехать? У тебя контракт с сэром Джорджем.
Она пожала плечами. Когда она подписывала контракт, объяснила она, то не была ещё влюблена. Теперь же она влюблена, и поэтому contratto разрывается. Вот и всё.
— Любовь подобна смерти, — сказала она, — она всегда важнее всего.
Он пытался возражать, говорить о чести, об уважении к данному слову. Она опять посмотрела на него с удивлением. Честь? Что это за глупые разговоры о чести? Она влюблена, она хочет поехать с ним на природу, si? Когда влюблён, о чести не думаешь. Кроме того, синьор Смарт такой приятный человек, у него такое большое сердце, он, конечно, поймёт, что для неё важнее быть за городом, где поют птицы и распускаются цветы, с человеком, которого она любит, чем в «Ковент-Гарден» петь какую-нибудь глупую оперу... Говоря так, она покрывала его лицо короткими быстрыми поцелуями. К тому времени, когда она закончила, Феликс был убеждён, что она права.
