Не то чтобы пан Кшиштоф не любил риска или не умел при необходимости идти навстречу опасности, даже и смертельной; но для этого он должен был твердо убедиться в необходимости подобного поведения и соответствующим образом приготовить себя внутренне. Иначе говоря, ему требовалось время на то, чтобы побороть свою природную трусость и начать действовать сообразно своим планам и замыслам; налетевшие же с криками и стрельбой французы не дали ему собраться с мыслями, и Огинский действовал, повинуясь одному только инстинкту.
Он не помнил даже, стрелял ли по французам. Карабин его был разряжен и издавал щекочущий запах пороховой гари, из чего следовало, что стрелял, но вот когда это было, и попал ли он в кого-нибудь, пан Кшиштоф не помнил.
Употребив все богатство французского, польского и русского языков, пан Кшиштоф в самых крепких известных ему выражениях, коих он знал немало, проклял все на свете, и прежде всего так несвоевременно появившихся французов. Зная о своей прискорбной слабости, он, однако, не упомянул себя в числе тех, кого проклинал, поскольку относился к той категории людей, которые способны простить любую подлость, ежели она совершена ими самими.
Резкими рывками отстегнув ремни и стащив с себя нагретую солнцем кирасу, Огинский зашвырнул ее в кусты. Вид этой черной, выполненной в форме человеческого торса железяки вызвал в нем новый приступ раздражения: он вспомнил, что его статское платье осталось в седельной сумке, которая до сих пор валялась на полу в карточной дома князя Вязмитинова.
Сев на землю, пан Кшиштоф вынул из кармана кисет и, чтобы успокоиться, стал набивать трубку. Табаку у него осталось мало; вина и пищи не было вовсе. На это он решил пока что не обращать внимания, хотя есть ему хотелось все сильнее, а во рту пересохло от волнения и жары. Отгоняя дымом надоедливых насекомых и задумчиво позванивая шпорой, пан Кшиштоф размышлял о том, как ему теперь быть.
Хуже всего было то, что он не мог знать нынешнего положения дел в усадьбе. Занята ли она превосходящими силами французов, или то был передовой разъезд, нападение которого гусары отбили без труда? Поразмыслив, пан Кшиштоф пришел к выводу, что он в обоих случаях вряд ли станет в доме князя Вязмитинова желанным гостем. Коли усадьба занята карабинерами, ему придется долго объяснять, зачем он, эмиссар маршала Мюрата, стрелял по французам; если же там по-прежнему стоят русские гусары, то ему не избежать малоприятных, хотя и справедливых обвинений в трусости.
Выбив трубку о каблук и спрятав ее в карман, пан Кшиштоф встал и, бормоча проклятия, вернулся в седло. Ничего другого не оставалось, как искать возможности сдаться в плен французам. Это был не самый быстрый и приятный, но самый верный путь к спрятанному в доме Вязмитиновых сокровищу. Его офицерская форма и недурное знание французского языка должны были помочь ему пробиться к Мюрату, после чего, он верил, ему будет дана возможность вновь беспрепятственно передвигаться и без помех завершить начатое дело.
Тронув шпорами коня, пан Кшиштоф выехал на дорогу и двинулся по ней приблизительно в ту сторону, с которой наступали французы.
Утренний лес был красив той безыскусной, берущей за душу красотой, которая только и бывает в средней полосе России в конце лета. Косые солнечные лучи, пробиваясь сквозь полог ветвей, клали на дорогу подвижный меняющийся узор золотистых пятен; рыжие сосновые стволы горели, как начищенные хоботы медных пушек, вокруг в первозданном буйстве смешались все оттенки зеленого и желтого цветов. Но ни красоты августовского леса, ни щебет птиц не трогали пана Кшиштофа Огинского, озабоченного своими планами и расчетами.
Мало-помалу мысли его переместились с дел насущных на то, что предстояло ему в дальнейшем. Перспективы были приятны во всех смыслах. Получив с Мюрата деньги, пан Кшиштоф рассчитывал отойти от дел и направиться прямиком в Польшу, чтобы первым донести до старого Огинского весть о гибели сына. Он мечтал сделать это самолично, чтобы увидеть собственными глазами, как изменится лицо старого магната при этом известии. Позже, в тот же день, пан Кшиштоф рассчитывал подослать к дядюшке заранее нанятых наемных убийц, чтобы окончательно и бесповоротно решить дело о наследстве. Сказочно богатый, титулованный и притом пользующийся поддержкой самого Мюрата, пан Кшиштоф, несомненно, станет одним из первых по значительности лиц в Польше, а быть может, и во всей Европе.. Никто более не рискнет говорить с ним свысока и бить по щекам; напротив, он сам будет смотреть на людей сверху вниз и за бокалом вина решать, кого казнить, а кого миловать.
На опушке леса Огинский остановил коням, вновь достав из кармана платок убитого им ротмистра, привязал скомканный лоскут к кончику палаша, изготовив, таким образом, некое подобие белого флага. Теперь он был полностью приготовлен к встрече с французами, которых, вероятнее всего, можно было найти в деревне.
Приближавшееся к зениту солнце теперь, когда над ним не было спасительной защиты в виде древесных крон, нещадно палило непокрытую голову пана Кшиштофа. Огинский расстегнул ворот мундира, но полученное им от этого облегчение было чересчур незначительным. Мучившая его жажда усилилась настолько, что совершенно вытеснила не только чувство голода, но и вообще все иные чувства. Торопясь поскорее добраться до жилья и воды, пан Кшиштоф повернул коня и пустил его галопом напрямик через хлебное поле, держа курс на едва различимо горевшую далеко впереди золотую искорку купола вязмитиновского Преображенского храма.
Спелая рожь, по незнанию принятая паном Кшиштофом почему-то за овес, шуршала под копытами коня и стегала всадника по голенищам сапог тяжелыми колосьями, оставлявшими на блестящей черной коже пыльные следы. Вспугнутые лошадью кузнечики волнами брызгали в разные стороны из-под копыт, и два раза впереди взлетали какие-то невзрачные серые птахи, названия коих пан Кшиштоф не знал и знать не хотел. Огинский обливался горячим потом и, поскольку платок был им употреблен на изготовление белого флага, вынужден был утираться перчаткой. Никогда ранее он не предполагал, что посреди Смоленской губернии можно страдать от жары и жажды так же, как в сердце каменной пустыни; ему казалось, что он погибает, хотя до этого было, конечно же, еще очень и очень далеко.
Когда лежавшая впереди деревня стала уже отчетливо видна со всеми своими садами, огородами, избами и с белой, похожей издали на зажженную венчальную свечу, колокольней храма, пан Кшиштоф заметил по правую руку от себя движущуюся по дороге большую группу всадников. Солнце блестело на железе и меди, из-под копыт поднималась пыль. Кавалерия ехала шагом, никуда не торопясь, стройными рядами, из чего пан Кшиштоф сделал совершенно правильный вывод, что видит французов.
Забыв об осторожности, он дал коню шпоры, посылая его в галоп, и поскакал наперерез движущейся коннице, крича во все горло и размахивая над головой палашом с привязанным к нему платком.
Поспешность, с которой был произведен этот маневр, сослужила пану Кшиштофу весьма дурную службу. Видно, он был прав, предполагая, что полоса удач в его жизни подошла к концу. Он был замечен почти сразу, но реакция на его появление оказалась совсем не той, на какую он рассчитывал.
