Зря они думали, что смогут ремонтом согреть и очеловечить это странное помещение. Несмотря на приволье пятого, лучшего этажа, квартира походила на заброшенный бункер. Чувствовалось, что здесь когда-то убили человека. Обои были оторваны тонкими лоскутами, словно кто-то недобитый, с разрезанным горлом, пытался встать и ползти по стенам, звать на помощь. Они сдирали обои, целые выходные грунтовали серые стены, весело катали широкими валиками, капризно малюя комнату и кухню в нежные салатовые и голубые цвета.
Закончив, с облегчением вздыхали, и тут же начинал стонать и скрипеть пропотевший старый диван, на котором, видимо, когда-то кричал и трясся в делирии сухонький алкоголик, которого отсюда увезли навсегда с нехорошим, последним диагнозом. Бенедиктов знакомился в подъезде с подростками, давал им деньги на пиво, и они вместе вытаскивали вонючую дыбу на помойку. Вместо него поселялся чистенький новый диван из «ИКЕА», но тут разом лопались все лампочки, забрызгивая стеклянной крошкой одежду, посуду, мебель, и нужно было чинить проводку; вода была отвратительной, и не помогал поставленный на кухонный кран фильтр – и так далее, и так далее. Через три месяца Алексей и Анна захотели съехать оттуда, но жалко было потраченных сил, и к тому же в октябре, даже имея приличные деньги, они все равно не смогли бы снять ничего другого.
Они все больше ссорились и сами в минуты затишья удивлялись этому, ведь даже в безжалостной стеклянной общаге им было проще и спокойнее вместе. Иногда после ссоры Анна уезжала ночевать в свою крохотную каморку в громадном муравейнике ГЗ, и тогда Бенедиктов осторожно запирался в ванной с книгой и сигаретами, стараясь за шумом воды не разобрать, не услышать того, что происходит сейчас в квартире у него за спиной. Прожив так год, они измучились, сдались и все-таки расстались. Сейчас Бенедиктов ехал забрать оттуда последнюю небольшую партию своих вещей. Он не мог перевезти все разом на такси: денег не было совсем, он отдал все за комнату на противоположном конце города, на Юго-Западе, и перемещал теперь свое скромное имущество через весь город частями, на метро. Анна переехала в аспирантское общежитие МГУ.
Бенедиктов вышел на остановке, которую он в последний раз мог назвать своей, дошел до подъезда и остановился, глядя на противоположный конец дома, сразу за которым, через дорогу, был вход в Лосиноостровский парк. В жаркое слепящее июньское утро, в сухом и решительном настроении Бенедиктова эти искристые морозные воспоминания были очень некстати. Зимой по ночам они с Анной любили гулять в лесу. Даже в самой густой чаще было светло от луны и снега. Они углублялись в лес по своей личной, ими же протоптанной тропинке, выходили на свою полянку, садились на ствол давно рухнувшего в грозу дерева – следы вокруг каждый раз были точно такие же, что они оставляли в свое прошлое посещение, – пили коньяк, тихо разговаривали (можно было шептать на весь лес), и не верилось, что всего лишь в километре отсюда воет и задыхается во влажном стылом дыму вечно преследующий добычу дикий оскаленный город, а здесь они вдвоем среди цивилизованной тишины, аккуратно положенных ровных снегов и минималистского света стильной хромированной луны. Он целовал Волкову в резкие скулы, бледные щеки, большие, сплошь черные смородиновые глаза, предусмотрительно избегая губ, и однажды, когда было действительно очень холодно, забылся, потянулся к ее уху и прилип к сережке. Дернулся, и больно было обоим, но тут же стало смешно, и за эту одну ледяную сережку он отдал бы, пожалуй, немало совместных ночей.
Бенедиктову стало холодно. Он вздрогнул, очнулся, и тут же июньское утро, словно снятое с паузы, вновь заструилось вокруг него живым согревающим маревом. Алексей поднялся, сложил последние вещи. Сегодня кончался срок, в течение которого он по уговору с хозяйкой должен был освободить жилье, поэтому Бенедиктов, дотянув до последнего, приехал сюда утром, перед работой, и, оглушенный воспоминаниями и едва сохранившимся запахом духов Анны, даже не заметил, что хозяйка опоздала, не приехала вместе с ним проверить состояние комнат, настолько он привык к ее постоянному молчаливому отсутствию. Выходя, он не выдержал и вслух сказал квартире:
– Прощай, красавица. Жри теперь других.
Запер дверь, ключ по привычке спрятал во внутренний кармашек сумки и уехал. В последнее время хозяйка истончилась настолько, что о том, чтобы вернуть ей единственный ключ (Анна свой потеряла незадолго до их расставания), он как-то не подумал.
* * *
Бенедиктов опоздал на работу. Оставив вещи у охраны на проходной, он проскользнул в редакционный оупенспейс и уткнулся в монитор с самым сосредоточенным видом. В рабочей почте лежали свежие тексты на вычитку: рассказ, критическая статья и какой-то файл, называвшийся «Концепция создания нового…» – видимо, название было длинным и не уместилось целиком. Алексей чутьем понял, что это спам, и удалил письмо.
Рассказ начинался любопытно: «Взмахну красной тряпкой перед глазами будущих критиков: был у нас гламурный грешок – мы любили заниматься сексом в критические для нас дни. Она, правда, этого стеснялась, предпочитая черные квадраты непачкающихся простыней живым импрессионистическим мазкам, но всегда соглашалась, покоренная моим обещанием…» Так, постельная сцена. Интересно, пока отложить.
Статья была нудной, похожей своей обвинительно-вопрошающей интонацией на допрос. С нее-то он и начал. «Во всех рассказах цикла ни у одной героини нет имени. Что это: подростковое стремление придать тексту торжественность этим многозначительно-загадочным «она»? Писал бы тогда уж с большой буквы: Она. Или это всего лишь обыкновенная спесь начинающего прозаика, не желающего снисходить до простых русских имен вроде «Катя»? Ведь можно же было придумать, назвать, обозначить; Пушкин в свое время сделал имя «Татьяна»…»
«Люди, вместо «прописная буква» пишущие «большая», вспоминают про Пушкина», – с привычной тайной насмешкой над велеречивыми критикессами думал Бенедиктов, увлекаясь работой, безжалостно и хладнокровно истребляя опечатки и орфограммы.
После обеда главный редактор пригласил его к себе. Вся редакторская фигура была создана, казалось, именно для того, чтобы он был начальником над интеллигенцией: экспроприированный когда-то Лениным сократовский лоб, умные собачьи глаза Николаса Кейджа, маленький сжатый рот между широкими скулами; по несколько раз в день он решительно заходил в оупенспейс, словно собираясь устроить кому-то серьезный разнос, спрашивал кого-нибудь из редакции, но всегда именно в эти десять минут как раз этого человека не оказывалось на месте, и главному кто-то небрежно бросал через плечо в ответ на его напряженный вопрос: «Курить ушел, наверное». Больше он этого сотрудника не искал, и прекрасная природная лепка начальственной внешности пропадала впустую.
Главный редактор пригласил Бенедиктова сесть.
– Вы прочитали «Концепцию»? – спросил он, глядя с непривычной приветливостью.
– Какую? – переспросил Бенедиктов, тут же вспомнил утреннюю почту и смутился. – Ах, да… Нет, еще не успел.
– У меня к вам будет личная просьба! – Главный торжественно возвысил голос, встал, обошел свой лаковый стол и сел в пустое кресло рядом с Бенедиктовым. Это было неслыханное нарушение редакционного этикета: на планерках все сидели на диване чуть ли не возле самой двери. – Вычитайте этот текст, пожалуйста, очень внимательно и бережно. Это необычайно важный документ.
