Еще эффектней оказалась судьба прапорщика Мутелимова. По происхождению он был табасараном, представителем одной из народностей Дагестана. Не знаю, как переводилась его фамилия на русский язык, но на грузинский она переводилась очень плохо. «Мутели», простите – «пизда», по-грузински, поэтому не иначе, как «прапорщик Пиздюк» его никто не называл! В том числе несчастного дразнили и офицеры! Слава Богу, он ненадолго задержался в полку, ему удалось перевестись куда-то в Россию. Все равно с такой фамилией он просто не мог пользоваться никаким авторитетом у личного состава.
«27 декабря ценой невероятных усилий вышел в город. Время было уже около 19.30 по местному времени, как в патруль заступили бравые ребята из десантно-штурмовой бригады. Я уже рассказывал вам, как они несут службу в патруле. Видимо, у них горел план, и они усмотрели у меня нарушение формы одежды. Итак, мой предновогодний звонок канул, так сказать в небытие. Эту ночь я провел в комендатуре, откуда, естественно, позвонить вам не мог. На следующий день за мной заехал мой начальник, майор Ларцев, и мы на его «Москвиче» двинули в полк. Оказалось, что весть о моем аресте произвела на всех большое впечатление. 29.12.1987 г.»
Строго говоря, нарушение формы одежды в тот день действительно имело место. В помещении переговорного пункта было душно и жарко, и в ожидании своей очереди я расстегнул крючок у ворота. Самое обидное, что я уже почти подошел к освободившейся сотруднице и собирался назвать ей номер московского телефона. Но вместо этого мне пришлось объясняться с огромным десантником, выше и шире меня в несколько раз. Собственно, мне и объясняться-то не довелось, потому что дело это выглядело абсолютно бесполезным, с учетом наших традиционных отношений с ДШБ. Решив, что тратить нервные клетки бессмысленно, я с высоко поднятой головой проследовал вместе с моими конвоирами в городскую военную комендатуру.
В комендатуре имелись небольшой плац, на котором проходил ежедневный развод патрулей, а также несколько помещений, в том числе малюсенький изолятор временного содержания. Оттуда потенциальные нарушители правопорядка могли переехать уже на гауптвахту, расположенную в другом месте, подальше от центра города. Ночь я провел в одиночестве, ибо больше никого поймать в тот день патрульным десантникам не удалось. Спать было ужасно неудобно, потому что никаких матрасов в «обезьяннике», конечно, не предусматривалось, и приходилось довольствоваться собственной шинелью, брошенной на деревянные нары. Гораздо хуже оказалось то, что не предусматривалось и никакой кормежки: предполагалось, что пребывание в комендатуре не может быть столь продолжительным, чтобы арестант успел бы за это время проголодаться. Оставалось уповать на врожденный оптимизм, который, к счастью, не подвел и на этот раз.
Часов в десять утра дверь распахнулась, и дежурный сообщил, что меня ждет комендант. Это стало некоторой неожиданностью, потому что полковник Уфимцев, военный комендант города Кутаиси, обладатель густых, если не сказать, густейших, усов, очень редко снисходил до столь незначительных персон, каковой я сам себя считал. Озадачившись тем, что бы это значило, я направился в новый для меня кабинет на встречу с новым начальником.
– А, Норкин, заходи, – с места в карьер взял Уфимцев, – ты же у нас из Москвы будешь?
– Так точно, товарищ полковник.
– Это очень хорошо! Очень хорошо! У тебя с домом связь есть?
– По телефону, с переговорного пункта, – ответил я, недоумевая, с какой стати комендант задает мне такие очевидные вопросы.
– Ну, это само собой, – как бы согласился со мной полковник. – У меня к тебе вот какое дело, брат. Меня переводят в Чехословакию, и мне нужны билеты на самолет. Можешь ты мне как-то с этим помочь?
В те благословенные времена, когда Советский Союз еще казался незыблемым оплотом спокойствия в бушующем море мировой нестабильности, купить для кого-то билеты на самолет в общем-то особенного труда не составляло. Поэтому я, разумеется, согласился. Выяснилось, что полковник Уфимцев пытался купить билет в Прагу, находясь в Кутаиси, но это оказалось задачей неподъемной по своей сложности. А тут я как раз и подвернулся ему под руку. Вернее, не ему, а патрульному из ДШБ. То, что я – москвич, он узнал этим же утром, чуть ранее. Уфимцеву позвонил подполковник Жилин, один из командиров наших «кабачков», который после отъезда Дьяконова исполнял обязанности начальника штаба. Думаю, что особенно долго уговаривать коменданта ему не пришлось, потому что еще во время нашего с Уфимцевым разговора к дверям подкатил майор Ларцев на своем умопомрачительном «Москвиче». Он приехал забирать меня домой. Мы с комендантом договорились о наших совместных действиях, после чего я сел к Ивану Дмитриевичу в машину. Он рассказывал, что никто сначала не поверил в то, что меня арестовали, а я думал: как же мне все-таки повезло, что я оказался единственным москвичом на весь полк! А еще говорили ведь, что, мол, москвичей не любят… Кстати, земляка мне привезли сразу после праздников…
На Новый год в Кутаиси наконец-то выпал снег, причем еще днем ничего не было, а часам к девяти вечера – навалило сантиметров пятнадцать! Правда, и продержался он всего несколько часов, без следа растаяв уже к вечеру первого января, нам его даже убирать не пришлось. Мой второй армейский Новый год очень сильно отличался от нижегородского. Хотя бы тем, что в Кутаиси не росли елки. Мы наряжали пальмы, которые торчали повсюду: и на улице, и в помещениях, в больших кадушках. Кроме того, в Кутаиси праздник встречали два раза, сначала по местному времени, а потом по московскому, отстававшему на один час. Еще одно отличие заключалось в самой праздничной атмосфере. В Кутаиси наступление Нового года отмечали настоящей канонадой. Интересно, откуда местное население доставало такое немыслимое количество ракет? Хотя что-то подсказывало, что без участия нашего «военнослужащего брата» дело не обходилось! Стрельба в небо продолжалась минут тридцать, чтобы потом еще на пару минут возобновиться после московской полуночи.
Но самое главное, в Кутаиси у меня была возможность отмечать Новый год «по-взрослому», за настоящим столом, накрытым в полковом клубе. К этому времени наша компания уже сформировалась окончательно. Помимо меня, представлявшего, так сказать, верховное командование, то есть – штаб, в нашу «могучую кучку» входили: Толик Ерошенко, уже пару месяцев трудившийся полковым почтальоном; Игорь Ярмолюк, отвечавший за благополучие хоздвора; Олег Мороз, полковой киномеханик, Витька Траповский, водитель из нашего взвода; Серега Черноземов, Сашка Чистов и Алан Тедеев. Формирование коллектива шло двумя путями. Первый – по месту жительства. Ерошенко, Мороз, Ярмолюк и Траповский были родом из Житомира и знали друг друга еще по гражданке. Второй – творческий. Все выше названные являлись членами полкового вокально-инструментального ансамбля. Ансамбль назывался «Резонанс», и хотя формально руководил им начальник клуба, старший лейтенант Мелешко, на практике худруком был Олег Мороз, навсегда заклейменный прозвищем Полковник.
Почему Олега так звали, я уже забыл, а вот то, как мы с ним познакомились, наоборот, помню очень хорошо. Начали мы с ним с того, что поругались. ВИА «Резонанс» с момента появления в нем Мороза стал активно развиваться. И, как любой растущий музыкальный организм, ансамбль быстро стал испытывать репертуарный голод. Олег откуда-то узнал, что я могу относительно ловко складывать слова в некие подобия стихотворений. Ну, приблизительно, так:
