– Мало! – резко сказал Черняховский. – Автоматов мало, патронов всего на пару хороших боев, мин и тола в обрез на три-четыре приличные диверсии. Нет противопоездных мин замедленного действия! Нет ни одного ручного пулемета…
– Пулемет мы вам решили не давать: вам предстоит крайне тяжелый путь, больше трехсот километров по занятой врагом степи до района действия. Иголка покажется в тягость.
– Покажите-ка, какие вы нам «мелочи» даете! – Черняховский взял со стола листок. – Четыре электрических фонаря, один бинокль – мало! Компасов – три. Мало. Аптечка – одна, индивидуальных пакетов – двенадцать, а нас пятнадцать – видимо, кто-то застрахован от пули. А это что? Спичек – три коробка! Довоевались!
– Дефицит, товарищ старшина! Сами знаете.
– Однако вы, товарищ майор, не бросили курить. И вся Астрахань курит, плюя на дефицит, – сквозь зубы выдавил Черняховский. – А чем мы будем бикфордов шнур поджигать, когда кончатся эти несчастные три коробка?
– Хватит, товарищ старшина! – повысил голос майор. – Мы дали вам все, что могли. Вы что, на попятный, отказываетесь от задания?
Лицо Черняховского потемнело. В глазах вскипело бешенство. Но он сдержался.
– Не надо так, – сказал он с недоброй усмешкой. – Нервы у нас у всех не в порядке.
– Я к тому, что мы никого не неволим, – медленно проговорил майор. – Посылаем только добровольцев.
– Мы готовы выполнить задание! – сказал вдруг Василий Быковский и с открытой дружелюбной улыбкой взглянул сначала на начальника спецшколы, а потом на Черняховского.
Старшина хмуро глянул на комиссара, но, встретив обезоруживающую ясную улыбку, отвел взгляд. Помолчав, Черняховский сказал:
– Самый короткий срок подготовки к такому заданию – два месяца.
Добросердов печально улыбнулся и отрицательно покачал головой:
– Самый большой срок – две недели. Кстати, Космодемьянская готовилась всего неделю-две.
Черняховский долгую минуту смотрел в окно. За набережной под ненастным ноябрьским небом виднелась древняя башня Астраханского кремля, ветер швырял, приклеивал к окну размоченные дождем желто-оранжевые листья. Дождь и снег. А каково там, в степи, сейчас!..
– Что в сводке? – спросил он наконец.
– С тех пор как наши оставили Нальчик, только одна сводка – наши войска ведут бои с противником в районе Сталинграда, Туапсе и Нальчика. В общем, тихо. Тишина перед бурей. А откуда ветер подует – не знаю. Думаю – с востока.
Добросердов всегда так думал. С двадцать второго июня. Наперекор очевидным фактам, назло элементарной логике. И это не был показной официальный оптимизм. Это была несгибаемая вера в правоту и силу своего дела. Вера, которая утраивала силы, когда силы были на исходе, и творила чудеса, когда дело казалось безнадежно проигранным.
Черняховский еще раз посмотрел на карту и раздельно, веско произнес:
– Одно из двух. Или немцы погонят наших за Волгу до Урала, и тогда наша группа в тылу у них погибнет за десять – пятнадцать дней, или наши погонят немца и освободят нас. Если победят немцы, жить не хочу, поэтому пойду в тыл врага… – Он встал и без улыбки пробасил: – Добре! Выходит, комиссар, некогда нам рассиживаться да лясы точить. Айда к ребятам!
Он подошел к столу, открыл новую пачку «Прибоя», достал тоненькую папироску, закурил и сунул Майоровы спички в карман.
– Запиши, майор, для истории – группа «Максим» перед выходом на задание получила четыре коробка спичек.
Он вышел не прощаясь. Пожав руку майору, вышел Быковский.
Майор походил из угла в угол. Потом подошел к столу, снял телефонную трубку, набрал знакомый наизусть номер.
– Что-нибудь есть? – спросил он. – Нет? Ладно, позвоню утром.
Группы, посланные в тыл врага, так и не восстановили связь с Большой землей.
Разговор этот произошел накануне Седьмого ноября. А Седьмого ноября в спецшколе был большой праздник. За ужином каждый выпил свои «фронтовые сто граммов». А все пятьдесят девушек получили американские подарки – маленькие, изящно упакованные посылки с ярлыком:
«Мы вносим наш вклад». В своих посылках Нонна и Валя обнаружили тончайшие нейлоновые чулки, шелковые комбинации, по флакончику духов и по банке кольдкрема. При виде этих союзнических подарков по заинтересованной толпе пробежал шум – восторга и радости, недоумения и возмущения.
– Красота какая! У нас таких не делали!
– Ничего себе «вклад»! А вторым фронтом и не пахнет!
После ужина клуб был битком набит: показывали «Мы из Кронштадта». Затаив дыхание смотрели курсанты, как с высокого обрыва беляки бросали в море красных моряков с привязанными к шее тяжелыми камнями. Курсанты смотрели на бесстрашных ребят в тельняшках как на своих современников, как на ребят из своей же части. Стерся рубеж двух десятилетий, исчезла пропасть между поколениями. Через две-три недели каждый из сидевших в зале мог попасть в руки такого врага, какого еще не знало ни одно русское поколение со времен татаро-монгольского ига, и каждый видел себя на краю того обрыва, пытался заглянуть себе в душу…
У Володи предательски щипало глаза. Он таращил их в темноте, чтобы, не дай бог, не пролить непрошеную влагу и не осрамиться перед Колей и Нонной! Ничего себе – диверсант и разведчик! Точно девчонка, исщипал он себе бедро, напрасно надеясь болью отвлечь себя от того, что творилось на экране. Его страшило, что не сумеет взять себя в руки до того, как в зале вспыхнет свет.
После фильма курсанты показали наспех сколоченную программу художественной самодеятельности. Плясали гопак, с чувством читали «Жди меня», пели «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы» и о родном Днепре, оставленном немцам. Володя с успехом исполнил под баян «Вечер на рейде». А Коля Кулькин – нос картошкой, рот до ушей – повязал голову синим платочком и спел под дружный хохот курсантов сатирический вариант «Синего платочка» – «Драпают фрицы прочь от столицы, им не вернуться домой».
Потом танцевали. Черняховский раза два-три приглашал чем-то приглянувшуюся ему крепко сбитую девушку лет двадцати, скуластую и черноглазую. Танцевал он ловко, но с мрачным видом и без всякого удовольствия. Девушка тоже молчала, но разглядывала его с напряженным интересом и все словно порывалась сказать ему что-то. Он еще раз окинул ее взглядом – полногрудая, плотная, рот полуоткрыт.
– Может, хватит выкаблучивать? – спросил он наконец. – Надоели эти танцы-манцы. Дышать нечем. Пройдемся?
Они оделись и вышли на улицу. Морозило. Во всем городе ни огонька – светомаскировка.
– А вы хорошо танцуете! – сказала она.
Да, когда-то он был веселым парнем, такие антраша выделывал, на танцплощадках призы брал. До войны он был совсем другим человеком.
– Медсестра? – спросил он.
– Нет, радистка.
– На фронте была? – Он взял ее под руку.
