Он сказал Луи, что я тяжело заболела в дороге и что он, узнав, что я в Париже, пришел навестить меня, а затем привез домой.
Меня тут же проводили в мою комнату, где я впоследствии проводила дни – не знаю, сколько их было, этих дней, наполненных отчаянием и болью, – лежа на кровати и глядя в одну точку. Шторы не открывали. Поначалу я даже отказывалась есть, надеясь, что эта болезнь все же убьет меня, но мало-помалу разум возвращался ко мне, а вместе с ним и воля. Я стала осознавать, насколько малодушным был мой поступок – я готова была оставить Луи и детей – Луизетту, Марианну и Полинетт, – готова была бросить их из-за собственной несдержанности, причинить им боль, в сравнении с которой моя собственная боль была сущим пустяком, не достойным даже упоминания.
И я уже полностью опомнилась к тому моменту, когда поняла, наконец, что беременна.
Новые терзания обрушились на мою душу, но теперь я держала себя в руках, не показывая ни страха, ни беспокойства.
В положенный срок у меня родилась девочка – хорошенькая и здоровая, которую решили назвать Клаудия, или Клоди, – или попросту Диди, как в дальнейшем мы звали ее дома. Долго еще я, склоняясь над кроваткой младшей дочери, вглядывалась в ее лицо, пытаясь разглядеть хорошо знакомые черты. Мне казалось, что всякий, кто взглянет на нее, должен понять все о моей греховной страсти, но люди были на удивление слепы.
С Шарлем мы виделись с тех пор лишь несколько раз. Первый раз это была короткая встреча, во время которой я, едва не умирая от тоски, сказала ему, что мы не должны больше видеться. Второй раз мы встретились уже после рождения ребенка – случайно, в Бадене, куда я приехала с мужем и детьми. Эту встречу можно было назвать дружеской, и неловкости почти не ощущалось. Мы улыбались друг другу, как хорошие приятели, и сердце мое уже не сжималось от отчаяния.
Затем Шарль навестил нас в Куртавнеле и сообщил о своей помолвке. Он собирался жениться на Анне Циммерман, одной из четырех бесцветных дочерей известного пианиста Пьера Циммермана. Я знала их семью с детства, и тем удивительнее было то, что нас не позвали на эту свадьбу – удивительно для Луи, но не для меня. Позже я узнала, что незадолго до свадьбы Анна получила анонимное письмо, где рассказывалось о моем романе с Шарлем, и о том, что он на самом деле – отец Клоди. Но тогда, еще ничего не зная об этом письме, я решила отправить молодоженам подарок – который, впрочем, они вернули обратно.
Луи был взбешен. Он немедленно отказал Шарлю от дома, Ари Шеффер и Жорж Санд, да и другие мои близкие друзья прервали с ним всякие отношения.
Шло время, Клоди подрастала и становилась удивительно хорошенькой. Все говорили, что она похожа на меня, но цыганские черты ее личика были гораздо более тонкими. Кто-то, впрочем, усматривал в ней сходство с Луи, что каждый раз вызывало у него гордую улыбку.
Раскаяние не оставляло меня ни на минуту, но я, скрывая в себе эту постоянную глухую боль, снова ездила на гастроли, устраивала музыкальные вечера, приглашала гостей и превратилась в такую жену и мать, которую всегда видел во мне Луи, и постепенно боль эта растворилась и ушла.
В то же время из России пришло письмо от моего друга Ивана, о котором я почти не думала, занятая своими терзаниями.
«Я получил ваше письмо из Лондона, дорогая и добрая госпожа Виардо, – писал он мне, – и спешу ответить на него. Для начала сообщу вам приятную новость: из Петербурга мне пишут, что паспорт мой уже подписан и ничто не препятствует моему отъезду. Вы можете представить себе удовольствие, которое доставила мне эта новость».
Далее он писал о том, что намеревался отправиться в Париж и навестить свою дочь, которая воспитывалась там в одном из пансионов. Затем же он просил разрешения приехать вместе с Полинет навестить нас в Куртавнеле, и я с радостью пригласила его к нам.
Глава 17. Ревность, Поль и Полинет
Шесть лет я общался с дочерью только при помощи писем. Я помнил ее ребенком – диковатым, но, тем не менее, любящим меня безумно, и этому ребенку адресовал большую часть моих посланий. Однако Полина писала мне, что Полинет сильно выросла, повзрослела, стала ростом почти с нее, что, приезжая на каникулы, она спрашивала разрешения присутствовать на каком-то не то балу, не то званом вечере, и я понимал, что увижу взрослую барышню – вся ее юность прошла мимо меня!
Я думал о ней часто, ежедневно пытаясь представить, что за девица встретит меня в Париже, что это будет за взрослая незнакомая девушка, которая – вот чудеса – зовется моей дочерью.
Я успел дать ей свою фамилию – правда, только по французским, но не по российским законам – и просил ее подписываться всегда «П. Тургенева», что она и делала, а также передал госпоже Аран, в чьем пансионе она жила, чтобы это имя стояло всюду, где шла речь о моей дочери. Но все же мне было тяжело воспринимать ее взрослой, и не в последнюю очередь виноваты были в этом ее письма.
Почерк у нее был чудовищный – какие-то каракули, которые с трудом можно было разобрать. И к тому же с орфографией дела обстояли из рук вон плохо – Полинет постоянно путала падежи и окончания и, сколько я ни заклинал ее работать над почерком и правописанием, все же письма ее пестрели ошибками, кляксами и помарками.
Я с нетерпением ждал встречи с ней. Конечно, и Полина, и госпожа Аран писали мне о ее успехах, но могло ли это заменить встречу?
Едва мой паспорт был подписан, я взял билет на пароход до Штеттина, планируя оттуда отправиться в Берлин, затем в Брюссель, Остенде, Лондон, а уже из Лондона к концу августа я прибывал в Париж.
Я написал Полинет, чтобы она готовилась затем отправиться со мной в Куртавнель, где мы весело проведем с ней каникулы, и был уверен, что она с таким же нетерпением ждет встречи, как и я.
Она и впрямь ждала меня. Едва я зашел в здание пансиона госпожи Аран, как на шею мне кинулась высокая девушка лет пятнадцати. Я оторопел и лишь секунду спустя узнал в ней мою маленькую дочь, которую шесть лет назад забрал из России.
– Здравствуй, дорогая Полинет, – обратился я к ней и наткнулся на недоуменный взгляд.
– Bonjour, – поздоровалась она со мной и принялась оживленно говорить что-то на французском.
Она говорила без умолку.
За годы жизни во Франции она полностью забыла русский язык, и я нисколько не огорчился, узнав об этом, – ей не для чего было помнить язык страны, в которую она никогда не вернется. Но с некоторым неудовольствием я увидел, что дочь моя, унаследовав красоту и изящество своей матери, при этом не унаследовала ее характер и выросла в отчаянную кокетку. Она хихикала и жеманничала, не переставая, и мне пришлось не раз в то лето делать ей замечания и призывать работать над своим поведением.
– Но, папа, все девушки в пансионе ведут себя так! – возражала она.
– Что мне до других?! – сердился я. – Тебе надо бороться с твоим кокетством хотя бы потому, что, как ни старайся, у тебя всегда останется его довольно. Если же ты дашь себе плыть по течению, у тебя будет его слишком много.
