— Привет, Тедди! Помните меня? Я был техническим директором шоу Майка Дугласа. В Филадельфии, помните?
Я помнила. И опять растаяла. Сейчас я думаю, что тогда в Катманду у меня был нервный срыв. Сначала Лакшми. Потом Джеральдина. А сейчас мужчина в роговых очках и красно-бело-синих кроссовках. Семь лет назад я поболтала с ним каких-то пять минут, когда была в Филадельфии, рекламируя «За гранью материнства». А теперь мы снова были вместе на крыше мира, и я таяла, как масло на огне.
— Тогда я здорово пил, — заявил телеоператор. Хотя я проявляла к нему только вежливый интерес, он наверняка ощущал мою взвинченность — точнее сказать, вожделение. Я пыталась не завыть, а он продолжал гудеть: — Чуть не потерял работу. Пегги ушла от меня. И детей забрала. Теперь я — член общества анонимных алкоголиков. — Все это время он пожирал меня алчным взглядом. Это тут же оттолкнуло меня. Неправда, что синица в руках лучше журавля в небе. — Я читал ваше первое интервью с Калки. Это было замечательно. Но в Си-би-эс здорово расстроились. Они должны были быть первыми. Знаете, чего мне здесь не хватает больше всего? Пива. Хорошей кружки пива. Забавно. Я никогда не пил пива, пока не стал анонимным алкоголиком.
— Попробуйте ганжу.
— Пробовал. Вчера вечером. Но она сухая, а мне нужно что-нибудь мокрое. Давайте вместе поужинаем. Я тоже живу в «Ананде».
Я охладила его пыл парой резких, лаконичных реплик. Спросила, будут ли интервьюировать для программы «60 минут» еще кого-нибудь, кроме Калки.
— Нет. Все шоу будет посвящено ему. Он — настоящая звезда. Знаете, держу пари: когда в Нью-Йорке увидят то, что мы тут наснимали, этот фрагмент минут на десять-одиннадцать будут прокручивать не меньше, чем фрагмент с английской королевой.
В тот вечер я рано легла спать, тщательно избегая бригады Си-би-эс и телеоператора в кроссовках. Дважды звонил телефон, но я не подошла. Я ревела белугой. А как ревет белуга? На этот вопрос мог бы ответить только Г. В. Вейс.
Когда на следующее утро мне сказали, что Калки хочет полетать, я воспарила душой. Потому что мне самой хотелось полетать. Сломать звуковой барьер. Убить тяготение.
Я была в комбинезоне, а Калки — в своих желтых одеждах. В нем не было ничего экзотического, ничего богоподобного. Он был очень похож на фотографии молодого Линдберга, который, в свою очередь, был похож на молодую Амелию, на которую почему-то похожа я. Мы видели друг в друге собственное отражение. Я спросила его, понравилось ли ему давать интервью Майку Уоллесу.
— Это было необходимо, — тотчас же ответил он.
— Для твоего дела?
— Для человеческой расы. Меня должны видеть и слышать все. Должны иметь возможность подготовиться. — Калки дал крен налево. — Если ты хочешь контракт, — сказал он, — будет тебе контракт. — Но он сказал это с улыбкой, как будто мир действительно катился в пропасть, а мы играли в детские игры.
Незаконно вторгаясь в воздушное пространство Китая, я сменила курс всей своей жизни… а заодно и мировой истории.
— Идет, — сказала я.
Калки кивнул. Казалось, его не удивило мое решение.
— Я хочу, чтобы завтра ты вернулась в Штаты.
— Я думала, что ты нанимаешь меня в качестве пилота.
— Да. Но у меня есть для тебя и другая работа.
— Например?
— Я хочу, чтобы ты продолжала заниматься моей историей. Так ты сможешь узнать, что там обо мне говорят и что делают.
— Ты имеешь в виду нарков?
— Ты узнаешь, что я имею в виду. — Вот так.
Мы провели в воздухе два часа. Я была в приподнятом, даже чересчур приподнятом настроении. Чертя круги над Эверестом, я была счастлива. Бог ли Калки или притворщик, не имело значения. Мы и так находились на седьмом небе.
Мне было хорошо даже тогда, когда мы приземлились и я передала самолет обслуживающей бригаде. Помятый «Кадиллак» уже ждал на взлетной полосе. Калки что-то сказал шоферу на хинди. Потом мы сели на заднее сиденье. Калки вытянул ноги и закрыл глаза. Казалось, он спит.
Полчаса спустя шофер свернул с шоссе и через густую рощу проехал на берег быстрого ручья, где и припарковался. За ручьем стояло несколько сотен мужчин и женщин в ярких одеждах. Они чего-то ждали, окружив гладкий старый алтарь.
Никто не обращал на нас внимания. Калки проснулся.
— Что они делают? — спросила я.
— Увидишь.
Из лесу вышла процессия. Мужчины в алых и шафрановых одеждах тащили на цепочке козу. Кто-то редко бил в барабан. Высокий худой человек в желтом дудел в то, что издали казалось раковиной, извлекая из нее звуки сердитого автомобильного рожка. Я посмотрела на Калки. Он судорожно напрягся и вытянул ноги. Я испугалась, что у него вот-вот начнется припадок эпилепсии, и стала рыться в сумочке, ища то, что можно будет вставить ему в зубы, чтобы не откусил себе язык. Мой двоюродный брат был эпилептиком. «Дерьмо», — громко сказал бы он, упав навзничь с пеной на губах. Но Калки просто впал в своего рода транс. Поняв это, я спрятала расческу обратно.
Двое мужчин втащили козу на алтарь. Коза пыталась освободить спутанные передние ноги. Животные знают, что их ждет. Я закрыла глаза и открыла их как раз тогда, когда жрец полоснул ножом по горлу козы. Люди начали смачивать тряпки в залившей алтарь свежей крови. Снова зазвучал горн и забил барабан.
Калки вышел из транса и что-то сказал на санскрите или хинди. Потом постучал в стекло, отделявшее нас от шофера, и машина тронулась. Он обернулся ко мне.
— Я принял жертву.
— Это было омерзительно. — Я вздрогнула. — Меня тошнит. Ненавижу то, как мы обращаемся с животными. Это предательство. Мы ухаживаем за ними. Кормим. Обращаемся, как с друзьями. А потом убиваем. Что они должны чувствовать перед смертью?
— Таков ритуал.
— Я не люблю крови.
— Ты сама и есть кровь. Собравшиеся здесь знают это, а ты нет. Они хотя бы на миг были неразрывно связаны со Вселенной.
— Которой вот-вот придет конец.
— Не Вселенной, а всего лишь данному циклу.
* * *
Как описать остальное?
Я не боюсь летать — похоже на заглавие типичного женского романа семидесятых годов — времени, когда иудейские женщины царили в беллетристике так же, как десять лет назад иудейские мужчины. Но меня отвратила от всего иудейского антисептическая христианская сайентология. Я не могу использовать уловки своих сестер. Они стремились освободиться от стереотипов иудаизма, презирающего женщин. Это вполне естественно. Мы начинаем с самих себя. У нас нет выбора. Но затем мы идем дальше. А они начинают с себя и дальше не идут. Они повторяют то, что было. И играют по старым правилам. Стремятся овладевать мужчинами так же, как мужчины когда-то овладевали ими. Дерзко. Без всяких чувств. Стремясь к достижению оргазма и больше ни к чему. Как ни странно, я и сама вела себя так же — за исключением первых недель знакомства с Эрлом-младшим в университете Беркли. Я влюбилась в него, не зная, что это ненормально. А что нормально? Постараюсь сформулировать. Я полюбила Эрла-младшего (вернее, думала, что полюбила), вышла за него замуж и больше никогда не была счастлива. Но нежность я приберегала для своего собственного пола. Видно, так было предусмотрено природой.
