Он повертел головой, прислушиваясь к своей интуиции, но та глухо молчала. Ее устраивали обе стороны коридора. Решив, что сердце подскажет ему, когда он окажется напротив двери в свой номер, Филиппов медленно двинулся по ковровой дорожке. Холод уже опять брал свое, но Филя не стал снимать одеяло с обогревателя. Он был занят подсчетом шагов. Ему казалось, что от бутылки до его двери их должно быть не больше пятнадцати. На шестнадцатом шаге он остановился и посмотрел на дверь слева от себя. Сердце не издало ни звука. Тогда он перевел взгляд направо. Полная тишина.
– Блин, я же успел в другую сторону сбегать, – вспомнил он свой бросок из номера к захламленной лестничной клетке.
С учетом того пробега расстояние от бутылки считать было бесполезно. Ориентиры окончательно сбились. Филя вернулся к обогревателю и, переживая ощутимые угрызения совести, взял с пола бутылку в надежде, что там для него осталось хоть что-нибудь. Мстительная тварь не выдала ни грамма.
– Ну и пошла ты, – буркнул Филиппов. – Тоже мне…
Холод снова пробирал его до костей. Обогреватель совсем остыл, и Филя стащил с него одеяло. Электрических розеток в коридоре не было. Оставалось только вернуть украденное сокровище на место, включить его в сетевой фильтр и тихо просидеть рядом с ним до утра, как старый брошенный всеми индеец в одеяле. Без капли спиртного.
Однако, вспомнив о девушке, спавшей за своим рабочим столом, Филиппов на мгновение замер, а потом неслышной рысцой побежал обратно к стойке администратора. Одеяло так и осталось лежать на полу.
Не добежав до стойки нескольких метров, он остановился, чтобы успокоить дыхание. Разбудить спящую красавицу было бы полной катастрофой. На цыпочках он подошел к ней, склонился над гигантским капюшоном и затих, стараясь дрожать с наименьшей амплитудой. Под ее сложенными руками, на которых покоилась непропорционально большая черноволосая голова, на столе лежал список номеров с фамилиями постояльцев. Об этом листе и вспомнил Филя минуту назад. Из-под левой варежки с бисером выползали плохо пропечатанные принтером буковки «… липпов». Далее стояла цифра «237».
– Ну и как можно забыть такой номер? – бормотал он, торопливо собирая в коридоре свои пожитки.
Пустая бутылка на этот раз тоже вошла в их число.
Обогреватель, бутылка и одеяло были у него в руках, когда он подошел к двери своего номера, толкнул ее ногой и понял, что у него нет ключа. Карманы брюк были слишком узкими, чтобы вместить огромный, как детская лопата, пластиковый брелок.
Филя выдохнул небольшое облачко пара и секунд на пять-шесть подвис подобно заглючившему компу. Перегрузить его тут в коридоре было некому. Скоро, впрочем, взгляд его снова стал осмыслен, так как он вспомнил, что, выбегая из номера, держал ключ под мышкой. Руки были заняты бутылкой и одеялом.
– И куда же он делся?
В коридоре, насколько хватало взгляда, ни на ковровой дорожке, ни сбоку от нее ключ не лежал. Оставалось только одно место.
И Филя помчался к стойке администратора в третий раз.
Приближаясь к спящей красавице, он заметил, что голова ее была повернута в другую сторону, а выражение лица с умиротворенного сменилось на какое-то осуждающее. Очевидно, она уже ощутила пропажу обогревателя, и сны ее перестали быть безмятежны. Вот-вот она должна была задаться вопросом – кто виноват.
Филя опустился на четвереньки, чтобы в случае тревоги не сразу попасться ей на глаза, и принялся обследовать пространство вокруг стойки. Ключа нигде не было. Когда он заполз практически под спящего администратора, та завозилась на своем кресле, пытаясь, очевидно, вынырнуть из тревожного, стремительно остывающего сна. Филиппов замер с поднятой рукой и коленкой, но девушка не проснулась. Ключа под ее столом тоже не было. Впрочем, как признался самому себе Филя, он и не мог туда попасть. Но куда не заглянешь, если потерял что-то важное?
Однако потери его на этом далеко не закончились. Вернувшись к своему номеру и уже снова стуча зубами от холода, он обнаружил на пороге оставленное им одеяло, оставленную бутылку из-под вискаря, но не украденный обогреватель. Кто-то украл его еще раз.
– Да что за люди! – застонал Филя, опускаясь на пол рядом со своей дверью. – Ни стыда, блин, ни совести…
В этот момент ему показалось, что за дверью у него в номере кто-то стоит. Конкретно он ничего не услышал, но там как будто кто-то вздохнул. Или сдержал смех. Или большая птица раскрыла крылья.
Филя перестал щелкать зубами и гудеть от холода, прислушавшись к ночной гостиничной тишине. Птица в номере тоже притаилась. Филиппов, судорожно хватаясь за ручку двери, поднялся на ноги, выпрямился и уставился в дверной глазок. У него было твердое ощущение, что оттуда на него тоже смотрят. Мурашки по спине у него не побежали только по той причине, что они давно уже были там.
В следующее мгновение тот, кто смотрел на него из номера, отошел от двери, и Филиппов отчетливо увидел падающий через глазок электрический свет.
– Открывай! – застучал он в дверь. – Я кому говорю! Открыл быстро!
Свет в глазке снова исчез, и через мгновение прозвучал незнакомый голос:
– Кто там?
– Сто грамм… – пробормотал Филиппов. – Я фигею…
* * *
В жизни – какой бы ясной, разложенной по полкам и скучной она ни была – иногда наступают такие моменты, когда мы совершенно отчетливо понимаем, что вот сейчас, в эту минуту, возможно всё. Мы понимаем это холодно, отстраненно и вместе с тем яростно. Мы вдруг понимаем, что самолет может рухнуть, жена – не прийти домой, человек, стоящий рядом с нами в метро, – оказаться носителем смертельного вируса. Более того, умерший давным-давно друг может окликнуть в подземном переходе, полночное небо – воссиять от края до края, рыба – заговорить, а черный кот – счесть нас дурной приметой. Бывают минуты, когда возможным кажется всё, на что способно наше воображение.
И тогда нам вполне может показаться, что в номере провинциальной гостиницы нас поджидает смерть. Не то лысое чучело в балахоне из бергмановской «Седьмой печати», и не та крохотуля с косой из анекдота про канарейку, а наша законная, нормальных размеров, родная смерть, отпустившая нас зачем-то сюда на целых сорок два года. И тогда мы поворачиваемся и начинаем медленно убегать, хотя сто тысяч раз говорили себе, что смерти мы не боимся, что умереть – это просто вернуться домой, или – в гавань, как поет бесстрашный Том Уэйтс, но красная ковровая дорожка уже вступила в сговор с нашей воспаленной фантазией, уже стала непроходимой трясиной, и ноги проваливаются в нее, вязнут, и бег наш все больше похож на тягостное мычание. И вот мы мчим изо всех сил по этой ковровой дорожке, пока за спиной у нас не распахивается дверь, и оттуда из номера в коридор не выглядывает наконец человеческое существо, живое создание, но мы еще не готовы узнать его, вернее – ее, потому что мы заняты своим побегом, своим снятым на очень медленную пленку броском в мир живых.
– Стойте, куда вы? – мелодично произносит создание во плоти, и мы с недоверием оборачиваемся, замедляем стремительную тягучесть этого полусна, переводим дыхание и снова наводим окружающий мир на резкость.
