Мы играли в шарады, когда мама открыла дверь в подвал и позвала девчонок, потому что пришла мама Сандрины. Сандрина и Ноэми встали и сказали нам: «Пока!» Виолена, хромая, поднялась с ними позвонить своей маме, сказать про вывихнутую ногу, чтобы она за ней приехала. «Пока, Морковка!» — крикнул я Сандрине, когда она была уже наверху лестницы. Я думал, она ответит: «Жереми — конец сожми», но дверь закрылась за Виоленой, а Сандрина так ничего мне и не ответила. У меня екнуло сердце: я подумал, что, пожалуй, ляпнул лишнее и Сандрина, наверно, больше не придет ко мне в гости, потому что я не так с ней попрощался. Я тут же пообещал про себя, что никогда-никогда больше не буду дразнить Сандрину Морковкой.
Когда вернулась Виолена, ребята опять играли с моей космической станцией. Я огляделся, и мне показалось, что подвал без Сандрины стал совсем иным. Вроде как на хоккейном матче, когда играют не «Канадианс», — мне стало неинтересно. Я сел на диван к Виолене и принялся листать мою новую книгу о планетах. На каждой странице я вспоминал Сандрину и уже скучал по ней. И вдруг Виолена — она смотрела мои хоккейные открытки — сказала, что у нее тоже есть, даже больше, в моем наборе не хватает новых игроков. Я сначала не поверил: девчонки ничего не смыслят в хоккее, я ей так и сказал. Виолена обиделась: ее дядя, оказывается, тренер команды юниоров, и она знает о хоккее столько, что мне и не снилось. Тогда я стал задавать ей вопросы, и она на все отвечала правильно. Ребята подошли поближе, чтобы послушать, и тоже удивились, как это девчонка так здорово сечет в хоккее. Кто-то предложил устроить хоккейную викторину. Все разобрали открытки и задавали вопросы по подписям на обороте. Просто так, без счета, но, если бы считали очки, выиграла бы точно Виолена.
В подвал снова заглянула мама: подъехал папа Шарля, он только что просигналил с улицы. Ребята поднялись и стали прощаться. Мама спустилась на пару ступенек и спросила: «Жереми и Виолена, вы есть хотите?» Мы не хотели. Мама ушла, но дверь подвала за собой почему-то не закрыла.
Мы с Виоленой еще поговорили о хоккее, но я скоро скис, потому что она и правда знала гораздо больше меня. Чтобы переменить тему, я спросил, как ее нога, сильно ли болит. Она ответила: брось, ничего страшного, завтра все пройдет. Еще и извинилась, что накричала на меня из-за ковра. Я тоже ответил: ничего страшного, я понимаю, обидно пропустить последний урок балета перед самым спектаклем. Виолена достала из заднего кармана юбки пачку жевательной резинки, клубничной, и дала одну мне. Я положил жвачку в рот, она была теплая и совсем мягкая, и я подумал: это оттого, что она долго лежала у Виолены в кармане. Я пожевал, жвачка оказалась вкусная, сладкая с кислинкой, как настоящая клубника. Виолена почему-то примолкла, и я спросил ее, не хочет ли она почитать комиксы. Она пожала плечами — вроде не хочет, и ничего не ответила. Мы так и сидели молча, жевали резинки, только эти звуки и были слышны. Вдруг Виолена повернулась ко мне и предложила: «Давай поменяемся жвачками?» Я еще не успел ответить «да», а она уже присосалась губами к моим губам и стала тянуть в себя воздух, пока жвачка, которую она сама же мне дала, не оказалась у нее во рту. Потом она языком протолкнула мне в рот свою жвачку и отодвинулась: «Есть!» Я вскочил с дивана и побежал к столу, чтобы выплюнуть ее жвачку на пустую тарелку из-под чипсов. «Гадость какая!» — сказал я ей. Вытер рот рукавом своей голубой рубашки и остался стоять у стола. «Маленький ты еще», — сказала Виолена. Я ответил, что это у нее, наверно, с головкой плохо, дала мне жвачку и сама же ее забирает. Она засмеялась: да ладно, я тебе другую дам, хочешь, оставь ее себе совсем, если тебе эта игра не понравилась. Я сел на другой конец дивана, и она отдала мне последнюю жвачку из пачки. Я взял мою новую книгу о планетах и хотел было почитать, будто Виолены здесь и нет вовсе, но не получалось: я смотрел в книгу и не понимал ни строчки, все думал о том, что сделала Виолена, — неужели это и называется целоваться по-настоящему, как Шарль со своей соседкой? Интересно, соседка первая начала или он и как они это делали, со жвачкой или без? Может быть, без жвачки еще противнее? Потом я подумал: а вправду ли это противно? Наверно, не так уж, потому что многие это делают, я сколько раз видел по телевизору, иногда даже под музыку и все такое… В общем, я отбросил книгу и повернулся к Виолене. Я спросил ее, как насчет реванша, и она не возражала. Я чувствовал, что надо сделать это второй раз — хотя бы просто для проверки. Я наклонился к Виолене и сам подставил ей рот, высунул язык и подцепил ее жвачку. Свою я протолкнул ей в рот, но не отодвинулся, и тогда она зашарила языком, и мы опять поменялись жвачками. Мы делали так несколько раз, я думал, что придется остановиться, когда не хватит дыхания, но оказалось, что можно дышать через нос. Прервала игру мама: она крикнула, что приехала мама Виолены. Зачем только она кричала, не знаю, — стояла-то совсем рядом, мы и не слышали, как она спустилась в подвал. Виолена встала, сказала маме «спасибо» и взбежала по ступенькам так проворно, что я ее и до дверей проводить не успел. Мама смотрела на меня сердито. «Ты меня очень огорчил, Жереми, — сказала она. — Ступай в свою комнату». Я взял книгу о планетах и пошел наверх. Когда поднимался, обнаружил, что у меня во рту две жвачки. Я пожевал их вместе, чтобы они слепились в одну большую.
Когда часов в семь мама постучала ко мне и сказала, что ужин готов, я как раз дочитал книгу о планетах. Теперь, думал я, в планетарии я смогу козырнуть перед Сандриной, покажу ей, что знаю галактику как свои пять пальцев, пусть увидит, какой я умный. А Виолена, конечно, сядет рядом с Сандриной, так что я и перед ней отыграюсь, а то с хоккеем она меня умыла. Я спустился в кухню, там пахло жареным мясом. Моя тарелка уже стояла на столе — со стейком, пюре и горошком. Жвачка у меня во рту потеряла вкус, и я выплюнул ее в ведро. Пока я ел, мама строго смотрела на меня. «Жереми, — спросила она, когда моя тарелка опустела, — зачем ты целовался с Виоленой?» Я сказал: а что такого, я уже большой, вот Шарль, например, давно целуется с девочкой. Мама нахмурилась: «Нет, ты соображаешь? Говоришь мне, что тебе нравится Сандрина, а сам целуешься с ее подругой! Ну знаешь, Жереми! Так нельзя!» Я не нашелся что ответить и только сейчас подумал: а вдруг Виолена расскажет Сандрине, что мы с ней делали у меня в подвале? Хоть бы не рассказала до планетария и до этого их пачечного спектакля. Мама забрала мою тарелку, я встал и пошел к холодильнику за мороженым. Взял розетку и положил себе, как всегда, шарик ванильного и шарик шоколадного. Я вернулся к столу; мама курила сигарету — она редко курит, только когда сердится. Она была вся красная и вдруг закричала: «Думаешь, это сойдет тебе с рук? Нет уж! Все, Жереми, праздник с девочками я тебе устроила в последний раз! Никаких больше девочек в гости, слышишь?» Сигарета выпала из ее пальцев, искорки разлетелись по скатерти. Она закричала еще громче: «Если ты не знаешь, что в жизни всегда приходится выбирать, так учись! Я тебе покажу, что такое выбор! Ты любишь смешивать ванильное мороженое с шоколадным, правда? Так вот, сегодня ты съешь только один шарик из двух и какой сорт выберешь, такой и будешь есть весь следующий месяц! Вот так, Жереми! Учись благоразумию, пока не поздно!» Мама курила, часто затягиваясь. Потом она раздавила окурок и встала: «Я иду стирать. К моему приходу изволь принять решение». Она посмотрела на мою розетку с мороженым — я к нему так и не притронулся. И повторила: «Только ванильное или только шоколадное весь следующий месяц!» Повернулась и ушла в подвал. Какая муха ее укусила? Честно говоря, я не врубился, при чем тут мороженое, и потом, выбирать между ванильным и шоколадным жуть как не хотелось. Шоколадное — вкуснятина, но ванильное, если еще полить сверху кленовым сиропом, вообще объедение. Как будто ешь снег, только сладкий. А смешивать их — лучше всего, разминаешь оба шарика ложечкой, и получается такая красивая смесь, светло-коричневая, блестящая. Не хочу я выбирать, мало ли что маме в голову взбредет! Вдруг меня осенило: я побежал к раковине и подставил розетку боком под горячую воду, придерживая шарики ложечкой, чтобы не упали. Когда они размягчились, я вытер розетку посудным полотенцем и вернулся за стол. До маминого прихода мороженое подтаяло еще сильнее. Я услышал ее шаги и сел прямо, как паинька. Мама вошла в кухню и сразу посмотрела на мою розетку. «Мама, — спросил я, — а если шарики растаяли, значит, мне можно съесть оба?» Мама выронила стопку полотенец, которую держала в руках, и закричала: «Делай что хочешь, Жереми, хватит с меня, живи как знаешь! Никогда я не сделаю из тебя человека! Весь в отца!» Она заплакала и выбежала из кухни. Я еще посидел над своим мороженым, но так его и не съел. Все равно шарики совсем растаяли, да и есть мне расхотелось, потому что я не могу видеть, как мама плачет, а это с ней бывает часто с прошлого лета, с тех пор как папа больше с нами не живет.
