Это общеизвестно. Не столь известны два обычая: истихара и анайя. Первое — заклинание, которое нужно произносить перед сном: молящийся просит Аллаха ниспослать сон, который позволит разрешить затруднения. Молитву нужно произнести полностью четыре раза и лишь затем просить подробно объяснить, что следует делать спящему, когда он проснется. Молитва может быть услышана, а может и не быть. Самому просителю решать, стал ли его сон следствием истихары, и если он считает, что это так, — верно истолковать его содержание. Практика выглядит здравой: она не только исходит из того, что сны могут врачевать, но и предлагает мусульманам удобный способ их производства.
Анайя, напротив, является обычаем, лишенным смысла вне феодального общества. Это последняя хрупкая надежда, дарованная солдату, потерпевшему поражение в бою. Если ему удастся подползти к одному из врагов и полностью сокрыть голову под складками его бурнуса, он автоматически спасается от смерти. Помилование, однако, связывает его с владельцем бурнуса до конца жизни. Он переходит в полную собственностью своего врага, и тот несет за него ответственность.
К тому времени, когда произошли описанные ниже события — то есть, примерно сто лет назад, — анайя все еще была неотъемлемой частью сахарского военного этикета.
Однажды в Уаргле появился человек по имени Медаган; его сопровождали семеро сыновей. Они пришли к чаамбийцам и поведали им, как за некий проступок их собственное племя келхела-туарег изгнало их из родных мест в Хоггаре, как они скитались и страдали с тех самых пор. Чаамбийцы выслушали и взяли их жить к себе. Вначале одолжили им несколько своих верблюдов, позже дали взаймы немало фиников и пшеницы. Туареги смогли свободно перемещаться — именно этого, похоже, им и было нужно. Несколько месяцев они прожили недалеко от Уарглы, охотились и набирались сил. Затем вернулись в Уарглу, отобрали у чаамбийцев двадцать лучших верблюдов и увели их в необитаемый край. Там, прячась в глубоких ущельях безлюдной земли Тадемаит, прожили два года или больше, выбираясь из своего схрона, только чтобы нападать на проходящие мимо караваны. Наконец, — по всей видимости считая себя неуязвимыми, — они набрались наглости подъехать к самым воротам Эль-Голеи и увести тридцать верблюдов из-под носа владевших ими чаамбийцев.
Случилось так, что при налете со своими соплеменниками был один чаамбиец из Уарглы. Один из тех, кто в свое время согласился одолжить Медагану пшеницу. Когда он рассказал об этом остальным, мужчины решили пуститься в погоню за туарегами. Несколько дней спустя шестьдесят человек отправились в путь на быстрых мегара.
Медаган и его сыновья вернулись в свое убежище. Они понимали, что за ними могут отправить погоню, но были убеждены, что чаамбийцы не решатся забираться в лабиринт ущелий и узких ходов в этом краю. Тем не менее, перед тем как лечь спать той ночью. Медаган помолился о сне, который бы определил его поведение в случае, если бы чаамбийцы все-таки их нагнали. Утром, когда Медаган проснулся и с ужасом понял, что ему не снилось совсем ничего, или же сон невозможно вспомнить, он посовещался с сыновьями. Те сочли это дурным знаком и уговорились, что если им придется вступить в бой, они будут просить об анайе и вновь отдаваться на милость чаамбийцев, на сей раз — навсегда. Затем Медаган послал своего младшего сына, еще совсем ребенка, с несколькими захваченными верблюдами в Эль-Голею, чтобы тот их продал. Поскольку семейство только что оттуда вернулось, решение это, вероятно, говорило о том, что Медаган ожидал серьезной беды и надеялся спасти хотя бы младшего сына. Это ему удалось: мальчик благополучно добрался до Эль-Голеи с верблюдами.
Чаамбийцы, тем временем, с легкостью отыскали банду и услышали Медагана: он кричал им, что Аллах посоветовал ему просить анайю. Видя, что туареги даже не пытаются себя защищать, чаамбийцы решили вопрос, послав к ним своих черных рабов. Это исключило возможность анайи, поскольку раб ее даровать не может. Черные перерезали всем глотки и тем завершили сагу о Медагане и его сыновьях.
Это произошло в 1863 году, когда французы всячески старались распространить свое господство на юг, в пустыню. Так начался двадцатилетний период жесточайшего беззакония по всей Сахаре. Повсюду собирались банды, нападали на оазисы, грабили караваны и зверски убивали путников. Отчасти это было закономерным возмездием за французское вторжение, но, в основном, являлось обычным произволом, несомненно вызванным моральным упадком, сопутствующим длительному присутствию неверных.
Когда в той же части Тадемаита, где нашел свою смерть Медаган, истребили небольшую группу людей из племени мехадема, народное воображение в Уаргле тотчас приписало налет Медагану и его сыновьям, которые, как говорилось, мстили из могилы за то, что чаамбийцы отказали им в анайе. С того времени, поскольку налеты множились, каждая новая раззия приписывалась призракам «медаганата», и слово вскоре стало сахарским синонимом разбойника. Всякий мелкий воришка, подстрекатель, мародер, вероотступник или грабитель с большой дороги назывался медаганцем. Осталась лишь пустая оболочка слова; его первоначальное и последующее значения затерялись в беспорядке, царившем в тех краях. Нападения стали организованными и приняли явный политический характер. Теперь и сами чаамбийцы решили стать разбойниками и с 1871 использовали слово «медаганат» как свое официальное название.
В 1876 году они хвастались, что убили трех французских священников — отцов Польмье, Меноре и Бужара. Французская пресса ответила истерикой: положение в Сахаре совершенно невыносимо. Между тем, нападения множились и становились более жестокими. «Медаганат» проводил набеги у тунисской границы, в Ливии, Марокко и по всей алжирской пустыне. Лишь спустя несколько лет, в 1883 году, легкомысленно задумав напасть на группу регибов, они наконец встретили противника, который смог их уничтожить.
В самом начале боя многие медаганцы, предчувствуя вероятное поражение, переметнулись прямиком в «регибат». Другие, едва стало ясно, что победить не удастся, попробовали, как и первые носители этого имени, добиться анайи. Но женщины регибов, жившие с ними в лагере, настоятельно требовали от своих мужчин не идти на эту уступку. Таким образом, регибы были обязаны изрубить «медаганат» на кусочки мечами, чтобы не дать им прикоснуться к складкам своих накидок. Более того, женщины настаивали, что даже те, кто сдался с самого начала, должны быть убиты. Это было серьезным нарушением закона пустыни, но чтобы угодить им, мужчины перерезали несколько дюжин глоток, и женщины наконец умолкли.
Из этого примера следует, что ни анайя, ни истихара не принесли желанного результата, и все же произошло совсем не то, что случилось бы, если б эти обычаи не практиковалось. Мусульманину неудача Медагана при попытке истихары явлена самим фактами. Человек может молиться, но если он лишен благодати, молитва не будет услышана. После того, как Медаган предал своих защитников, он лишился права на связь со Всевышним. А решив, что ночь без сновидений означает, что он должен добиваться анайи, причем — выйти и просить ее немедленно, даже не пытаясь защищаться, — он несомненно навлек на себя поражение. Для чаамбийцев такое поведение могло быть лишь свидетельством трусости; таким образом, отправив рабов, чтобы те разделались с разбойниками, они продемонстрировали еще и презрение. Судя по всему, Медаган и его сыновья уже не подпадали под обычное действие истихары и анайи. Многие чаамбийцы, ставшие «медаганатом», однако, были бы анайей спасены, если бы рядом с регибами не оказалось женщин.
