— Жетона?
— Жетона ЕС.
Она о таком и не слышала.
Наверное, он остался у Франка Нильсена. Она только что получила машину от Франка Нильсена, объясняет она, ни о каких жетонах он ей не сказал. Они просят предъявить документы на машину, Нина открывает «бардачок», но там пусто. Документы остались у Франка Нильсена, может ли она подъехать с ними в другой раз? Нет, в Норвегии запрещено водить машину без документов и без жетона, они отзывают ее в сторону, похоже, все займет еще больше времени.
— Чего они хотят? — спрашивает Сванхильд. — Это из-за вина?
— Тсс, тсс, нет, им нужен жетон.
— Жетон? Что за жетон?
Она хочет позвонить Франку Нильсену, но номер она стерла, и в справочной тоже его не дают, в округе живет двадцать три Франка Нильсена, а ведь о том, для кого мое сердце бьется, знаю лишь, что он Франком зовется.
— Что вы сказали?
Они просят прощения, но если документы не будут предъявлены немедленно, придется снять с машины номера.
Они еще чуть-чуть поищут, но можно сначала собраться с мыслями, пожалуйста, в тишине и спокойствии, чтобы никто не стоял над душой?
Она открывает «бардачок» еще раз. Он пуст. Тогда они выходят, и Сванхильд прикрывает Нину, пока та открывает багажник и залезает вниз под мешки шведских винных супермаркетов и под замороженные упаковки куриного филе. Никаких документов, никаких жетонов. Мужчина с кусачками уже на месте и срезает номера. Уле плачет, винить здесь некого, таковы правила. При желании им могут помочь освободить машину.
Нет, нет, они справятся сами, спасибо, мы не спешим! Раз уж они застряли в Сандефьорде таким неожиданным образом, они имеют право насладиться солнечным вечером и прогуляться по городу, известному своей пышной красотой!
Сванхильд, возможно, выглядит слегка выпившей, винные усы уже не такие очаровательные, как раньше, Нина плюет на пальцы и стирает их. Уле все еще плачет, но скоро ему купят мороженое, Нина обещает, им надо только выбраться из зоны таможенного досмотра. Они закрывают машину и идут через площадку, через железнодорожные пути к брусчатым улицам города. Уле получает свое мороженое, а у Нины появляется план, расписанный по часам и выверенный до мелочей, становится всё интересней.
Они покупают две больших сумки и рюкзак для Уле. Потом возвращаются на парковку у парома через парк, подходят короткими перебежками от дерева к дереву, останавливаются за какой-нибудь цветущей жимолостью у моря и ведут наблюдение. Фьорд спокойный, ни одного парома, мужчина с кусачками разговаривает с доброжелательной дамой у флагштока паромной компании, но вскоре они заходят в маленькую сторожку, садятся, женщина подносит кружку с кофе ко рту. Они осторожно прокрадываются на парковку с неожиданной стороны, семенят к машине, стараясь не вызывать подозрений и одновременно как можно ловчей, открывают багажник, и пока Сванхильд стоит на страже и прячет их, Нина одним движением, как договаривались, набивает сумки, вино — в свою, куриное филе и жаркое из утки — в сумку Сванхильд, сладости и шоколад — в рюкзак Уле. Поднимает рюкзачок Уле на спину, вешает сумку Сванхильд ей на плечо, и, будто сумки набиты летней одеждой и воздухом, легко и быстро проносят их через парковку в сторону заросших железнодорожных путей, где ржавеет старый паровоз, к спасению. Пожалуй, все прошло отлично. Вскоре они сидят на станции со своей добычей на солнце и отмечают успешную операцию шампанским «Моэт-э-Шандон» из шведской винной монополии, наливают его в пластиковые стаканы из закусочной, когда первая бутылка опустеет, найдется еще, какое неожиданное увлекательное завершение чудесной поездки! Надо бы повторить!
Дома ждет Агнес и готов рыбный суп, приготовленный ею самой, как обычно готовит Нина, с морковкой, эстрагоном и яичным желтком. Он прождал и настоялся дольше, чем Нинины супы, потому что они так припозднились. На кухне накрыт стол для всех, а сама Агнес ждет в темноте, от которой ее глаза напоминают новенькие, еще не затертые монеты. Но Сванхильд и Уле отправляются домой, потому что слишком поздно, а Нина не хочет есть: так много всего произошло.
— Мама?
Они принимают душ, надевают чистые пижамы, чтобы почувствовать, как тело благодарно отзывается на их заботу. Садятся с мокрыми волосами перед печкой, которую Нина растопила, хотя в доме и так тепло, и пробуют шведский шоколад, Нина пьет шведское красное вино, завершая необычный день. Она рассказывает о семействе оленей, похожих на статуи, и о том, как Уле контрабандой пронес в рюкзаке восемь килограммов шведских сладостей перед носом у таможенников.
— А кто его папа? — спрашивает Агнес.
— Кто?
— Его папа, он где?
Становится тихо. Хотя Бренне спит в доме. Он не издает никаких звуков во сне. Слышишь? Кругом ни единого звука. Даже море не шумит.
Нет, не знаю, Агнес, я не спрашиваю. Так много вопросов, которые ни к чему не приводят, что лучше их не задавать. Мы называем их спящими тиграми. Разбуженный тигр, как ты знаешь, опасен и может убить. А мы, Агнес, стараемся защитить себя от увечий. Так что пусть тигр спит, как спит Бренне, так же тихо, слышишь, ни звука. И нам пора спать. Мы устали. Ты устала, и я устала, и земля сегодня тоже устала.
Они поднимаются по лестнице на второй этаж. Нина идет первой, прижав палец к губам, чтобы никого не разбудить. Подтыкает одеяло под тонкое детское тельце, целует дочку в лоб и сидит, пока дыхание ее не выравнивается — она дышит, как все обычные дети во сне.
Творческий зуд
На шиферном столике на террасе лежат старые пуговицы, отсортированные новым образом. Желтые — отдельно кружочком, коричневые — отдельно дугой, а над коричневыми — синие одной полоской, потом Нина поднимается и видит, что это — море, кораблик и солнце, а на кораблике у руля перламутровая фигурка.
Сванхильд не хочет показывать Нине своих картин. В то же время ей хочется, чтобы Нина посмотрела. Однажды она появляется с папкой под мышкой, это — рисунки, созданные ею в кропотливой антропософской манере, которые демонстрируют, что жизненные силы сильнее всего в моркови, выращенной экологическим способом. Кажется, будто в маленьких, скрюченных морковках нечто струится и покалывает интенсивнее, чем в больших и прямых, купленных в обычном магазине. Нине показывают еще извержение вулкана, нарисованное в тот вечер, когда они поездом вернулись из Сандефьорда.
Боснийцы создали ансамбль «Три звезды» — аккордеон и две гитары, которые Нина одолжила в местном музыкальном магазине. Они репетируют в летнем домике по вечерам. Если они начали, им уже трудно остановиться, Бато говорит, что в их языке есть слово, которое значит: «подняться от подножия горы до вершины и проснуться», и слово это всегда значит и то и другое одновременно. Когда они получили инструменты в руки и начали играть, именно это и произошло: uzdudew.
С утра они отправляются с Эвенсеном за рыбой. Нина берет столько, сколько ей надо, остальное они кладут в сумку-холодильник, садятся в автобус, а потом идут обратно пешком, продают рыбу дешево у домов по дороге и вешают на столбах афиши «Трех звезд» в фиолетовых шелковых рубашках с Нининым номером телефона, чтобы люди могли звонить и заказывать музыкантов. По вечерам она стирает в подвале их одежду, испачканную рыбьей кровью. Никто не обращается с заказами, зато звонит Франк Нильсен и спрашивает, не нужен ли группе из Грепана вокалист. Он с удовольствием будет петь Синатру «I did it my way» в собственной манере, у него есть все, что для этого нужно — обаяние, жизненный опыт и внешность, с этим не поспоришь, правда?
