В общежитии было совсем даже неплохо. Я помогала убираться кухарке, пожилой женщине лет пятидесяти по имени Веасна, которую все звали Ивонн — так иностранцам было легче. Поначалу женщина удивлялась. Она думала, что раз я французская кхмерка, значит, стою выше простых кхмеров. Я призналась ей, что на самом деле совсем не французская кхмерка, но о своем прошлом рассказывать не стала.
Вскоре после приезда я отправилась повидать приемных родителей. Мы встретились не слишком далеко, в Кампонгтяме, где жила Соеченда, — я хотела увидеться с ней и ее недавно родившимся ребенком. Соеченда сама выбрала себе мужа: после школы она поступила в педагогическое училище в Кампонгтяме, где и познакомилась с будущим мужем, тоже студентом. Я слышала, что оба теперь работают в министерстве сельского хозяйства.
Я ужаснулась тем условиям, в которых они жили. Соеченда с мужем, двумя детьми постарше и грудным младенцем ютились в какой-то развалюхе. Семья в самом деле бедствовала — недавно Соеченда ушла с работы, где им давно уже не платили зарплату, да ко всему прочему их еще обокрали.
Приехала Сопханна, и мне снова стало не по себе: она очень исхудала и постарела, в ней не осталось ничего от былой красоты и молодости. Сопханна привезла с собой пятилетнего сына и дочь Нинг, хорошенькую малышку трех с половиной лет.
Последними приехали родители на стареньком мотоцикле-такси — они совсем постарели. Выглядели мои родные грустными, а когда мы увидели друг друга, заплакали. На меня накатила волна любви и жалости к ним — в письмах они никогда не рассказывали о своих напастях, говорили, что все хорошо и не просили, как другие, выслать денег.
Я подумала: да, теперь-то я знаю, зачем вернулась, — позаботиться о семье. В свое время они протянули мне руку помощи, приняли к себе, стали моей семьей, и я решила, что никогда больше их не оставлю.
В доме Соеченды из съестного ничего не нашлось, даже риса, только несколько клубней батата, а ее сыновья были худющими. Я пошла и купила мешок риса в пятьдесят килограммов, а еще кур и рыбу для супа. Я накупила огромное количество еды, но вся она была тут же съедена — до такой степени мои родные оголодали.
В доме Соеченды я провела два дня. В первый день, когда мы стали укладываться, отец спросил, не удобнее ли мне будет жить в гостинице. Для меня это прозвучало как оскорбление. Пусть я и была во Франции, я осталась все той же. Я ответила отцу, что меня по-прежнему зовут Сомали, именем, которое он мне дал еще в детстве. Но, по правде говоря, меня поразила жуткая грязь в доме, я уже отвыкла мыться на улице, не снимая одежды, да и кровать казалась неудобной. Да, я изменилась.
* * *
Вернувшись в Кратьэх, я сказала Пьеру, что хочу помочь своим родным. Он ответил: «Деньги твои, делай, что хочешь». Я передала родителям деньги, на которые они могли бы закупить товар, чтобы потом продавать его. В свое время родители долгое время жили на деньги, полученные от продажи школьных принадлежностей, которые я купила на сто долларов. Еще задолго до того, как выражение вошло в нашей деревне в пословицу, отец говорил: «Хочешь человеку помочь, дай удочку, а не рыбу».
Днем я часто бывала в государственной клинике, где обосновался персонал «Врачей без границ» и где делали операции. Я помогала им с переводом, поскольку большинство врачей не знали кхмерского. Однажды в клинику привезли знахаря. Он возражал против того, чтобы его поместили в государственную клинику, но был слишком слаб, чтобы сопротивляться. Вызвали меня: старик действительно нуждался в медицинской помощи, но от всего отказывался.
Когда я спросила старика, могу ли помочь ему, он заговорил со мной на своем языке.
Я увидела, что он узнал меня, а еще мне стало ясно, что я в общих чертах понимаю, что он говорит. Не знаю, может, его язык был похож на тот, на котором мы говорили, когда я жила еще в лесу. Я снова, после долгого перерыва, вспомнила свое детство, вспомнила о том, как все было. Я забыла пнонгов. В ту ночь я никак не могла заснуть. Мне вдруг стало ясно, что я ничего не знаю о своих корнях, о том, кто я такая.
Теперь, когда мы вернулись в Камбоджу, мне предстояло решить, чем заниматься дальше. Вопрос денег не стоял — нам хватало. Я попросила начальника Пьера взять меня на работу волонтером — я бы приходила в клинику каждое утро. В конце концов, я имела какую-никакую практику: выполняла в Тюпе обязанности акушерки, правда, знала об этом не так уж и много, не больше других медсестер в том камбоджийском госпитале. А еще я знала французский и кхмерский, что само по себе могло пригодиться.
Я начала работать по утрам ассистентом в группе, занимавшейся лечением пациентов с венерическими заболеваниями. Напарницей у меня была толстая медсестра, я ее недолюбливала. За спиной врачей она, пользуясь их незнанием кхмерского, требовала от больных, чтобы они приплачивали ей за уход, хотя те и не должны были делать этого. Я следила за ходом лечения. промывала ранки и учила больных ухаживать за собой. У них была гонорея, язвы, кондиломы.
В основном в клинику поступали мужчины. По лицу некоторых можно было видеть, что им стыдно, большинство же просто злились. Я их ненавидела. Я знала, что заразились они в борделях. Но их надо было вылечить, потому что иначе они заражали бы этих самых проституток, да и жен своих тоже. Так что я ухаживала за ними.
Однажды к нам поступила девушка из борделя. Ей было лет восемнадцать, я тут же определила, откуда она — такое сразу видно. Я также знала, что она в этом не признается. Разве может «порченая» женщина рассчитывать на лечение в приличной клинике?
Я видела, как обращаются с ней мои коллеги — жестоко и презрительно, поэтому отвела девушку в сторону и спокойно поговорила с ней. Рассказала о курсе лечения, о заболеваниях, передающихся половым путем, посоветовала соблюдать личную гигиену, пользоваться презервативами, предупредила о ВИЧ… По Европе уже лет десять гулял СПИД, но в Камбодже в 1994-м еще мало кто слышал о таком. (Сегодня наша страна занимает одно из первых мест в Азии по количеству инфицированных.)
Я попросила девушку первым делом рассказать остальным о том, чтобы они в случае чего обращались в клинику — я каждое утро на работе. А уж я позабочусь о том, чтобы к ним отнеслись с вниманием. После этого девушки из борделей начали приходить небольшими группками. Кому-то было шестнадцать-семнадцать, кому-то — двадцать один. Не дети, конечно, но все же молоденькие девушки. Кто-то смотрел на меня открыто, с надеждой, однако большинство решились на такой шаг вынужденно, из-за сильных болей.
Я понимала этих девушек, я сама была такой. Я прекрасно знала, как они живут. По ночам мне уже было не до сна в моем доме у реки. Я все думала о девушках, которые больными уходят из клиники и в тот же вечер снова оказываются там, где их бьют и насилуют.
И пришла к выводу, что у меня нет выбора, я должна помочь им выбраться из заключения, покончить с тем, что творится всего за несколько улиц от моего дома. Мало кто мог что-то сделать, но я могла и должна была.
Я знала, где искать этих девушек — я была знакома с их миром и знала, как найти к ним подход. Сами слова значили гораздо меньше, нежели чувства. Когда одна жертва встречается с другой жертвой, они понимают друг друга с полуслова. Я была связана с этими девушками, они доверяли мне, значит, я должна была помочь.
