— Эй, Симон, дружище! Привет тебе!
Макс, подметавший подворотню, широко заулыбался. Его плеер «уолкмен» висел на поясе кожаных штанов, а поверх была надета нижняя майка, туго натянутая на его мускулистой груди. На руке самодельная татуировка — огромный крест на холме. Он стянул наушники.
— Что у тебя за шишки? В драку ввязался?
— Ну, как на это посмотреть, — сказал он и, наморщив лоб, кивнул на освещенное окно мастерской, обложенное белым и зеленым кафелем и забранное решеткой. В этот момент как раз последовала целая серия фотовспышек, клеточками расцветивших его руку.
Макс прислонил метлу к фонарю и вытащил из кармана пачку табака.
— И не спрашивай меня. Этот тип хочет все видеть. — Он вытащил из упаковки листок папиросной бумаги. — Появился тут несколько часов назад. Даже все старые орясины пришлось вытаскивать из подвала. Смотри, как я выгляжу…
Но Де Лоо посмотрел сначала через окно в мастерскую. Небольшая, очевидно, новая алюминиевая стремянка с перильцами стояла рядом с мольбертом, и человек, которого он сразу узнал — даже обратил внимание на то, что с зимы его волосы поседели еще больше, — сидел в плетеном кресле и разговаривал с художницей. Он говорил очень быстро, при этом казалось, что его верхняя губа почти не двигается. Выразительные жесты. Запонки на манжетах. На коленях открытая фотокамера. Он только что сунул в карман рубашки отснятую пленку и доставал другой рукой из брюк новую. При этом он бросил быстрый взгляд на окно.
— А кто это, собственно? — спросил Де Лоо.
Макс пожал плечами, послюнявил папиросную бумагу.
— Понятия не имею. Какой-то человек искусства. Хочет выставку сделать, так я думаю. Старуха как помешалась. Ты только посмотри… Прямо на глазах помолодела.
Фрау Андерсен вытащила из груды картин, составленных у стены, небольшую работу, примерно семьдесят на семьдесят, и поставила ее перед собой на пол, прислонив к коленям. Потом взяла другую, соотносящуюся по цветовому фону с первой, и, подняв ее, подержала у себя на груди, задрав подбородок. Щеки ее раскраснелись, а черепаховые гребни в волосах съехали со своих привычных мест. Нежные, как пух, седые пряди разметались по сторонам, а большие глаза, обычно казавшиеся из-за направленного в одну точку как бы отсутствующего взгляда застывшими, сейчас с непривычным беспокойством всматривались в сидящего в кресле человека, оценивавшего картины, и словно что-то искали в его лице. А может, даже уже и нашли. В кармане халата оттопыривалось яблоко.
Макс свернул цигарку. Помял конец пальцами и смущенно ухмыльнулся.
— Скажи, Симон, ты ведь в прошлом тоже принадлежал к культурной фракции, так ведь?
— Я? То есть как? Что ты хочешь этим сказать?
— Ну, я имею в виду, ты тоже баловался культурой и имел отношение ко всем этим людям. Не мог бы ты мне кое-что объяснить…
— А что ты хочешь знать?
— Например, все эти картины, ведь там же нет ничего путного, ну скажи? И они все моногамные, или как это там называется?
— Ну, похоже на то, — сказал Де Лоо. — Монохромные.
— Точно. Все время одна и та же краска, то чуть светлее, то темнее.
— Да, и что дальше?
Он щелкнул зажигалкой. Выплюнул крошки табака.
— Ну, я, конечно, ничего не смыслю в искусстве, это ясно. Но все же спрашиваю себя: зачем она это делает? Все время эти огромные картины, наносит одну точку за другой, мазок за мазком, и все очень маленькими кисточками. При ее-то подагре. Да и для глаз ведь вредно, разве не так? Почему она не возьмет в руки валик?
Де Лоо хлопнул его по плечу и почувствовал, что тот с трудом удержался, чтобы не сбросить его руку. Де Лоо быстро убрал ее сам.
— Это было бы намного проще, ты прав. Но, видишь ли, это как бы не одно и то же, так я думаю. У каждой краски есть своя душа, так она говорит. А души нужно раскрывать осторожно, давать им возможность расти… Примерно так.
— Ты серьезно? — Макс выпустил струю дыма через нос, взял метлу; из наушников, висевших на шее, донесся старый панк-рок. — Опять я кое-чему научился. Спасибо тебе за это.
Человек в мастерской положил фотокамеру на пол, закинул одну ногу на другую. Опершись локтями на ручки плетеного кресла и сложив ладони на уровне лица, он кивком головы дал художнице понять, что готов смотреть новую картину. Макс продолжал мести. Зажав цигарку в углу рта, он гнал перед собой опавшие цветы, пыль, черепки и прочий мусор и бормотал:
— А моя душа, наверное, только одного серого цвета, ну, может, разве что серо-голубого.
В воскресенье утром Де Лоо отправился в передний дом, выходивший фасадом на улицу. Он вынул рекламу из ящика и стал медленно подниматься по широкой лестнице. На глаза все время попадались белые, непротравленные панельные доски и рейки, а блестевший от частого хождения по нему палас был тщательно залатан в протертых местах. Прежний, только недавно умерший управляющий домом, отец Макса, сам вырезал ковровым ножом небольшие поврежденные кусочки и заменял их новым синтетическим материалом. Отдельные заплатки были размером не больше почтовой марки, и в самых исхоженных местах он не просто приклеивал их, а еще и прибивал гвоздиками, на равном расстоянии друг от друга блестели крошечные металлические шляпки, как стежки затейливого шва.
Солнце набросало пестрых пятен на одежду Де Лоо — брюки цвета хаки и легкий пиджачок, — когда он проходил мимо окон из цветного стекла. На каждой площадке — стул и пепельница, из одной квартиры раздавалось хоровое пение — месса по радио, а на пятом этаже на коврике — туфли, вишневого цвета лодочки, и пара маленьких сандалеток, готовых улететь вместе с пчелками. Прозрачные крылышки на верхнем ремешке. Рядом — стопка старых газет и дважды перевязанный пакет с мусором.
— Нет, ты сделаешь это сейчас! — крикнул за дверью детский голос. — И притом немедленно!
Захлопнулась то ли дверца шкафа, то ли крышка сундука.
— Николь, прекрати, — сказала мать, измученный голос звучал устало. — Ты же знаешь, я не люблю, когда ты разговариваешь со мной таким тоном.
Писклявый визг, словно наступили на резиновую игрушку.
— Нет, ты это полюбишь! — крикнул ребенок, а Де Лоо подошел к расположенной напротив двери, вставил ключ и почти уже вошел в квартиру. Но вдруг невольно задержался на пороге. Овальная деревянная дощечка со звонком — изящная медная скоба в форме изогнутой змеи — исчезла, из стены торчали два кривых проводка с обмоткой из текстиля; какое-то время он глядел на дыру в штукатурке. Потом взялся за один проводок и подвел его к кончику другого. Раздался треск, посыпались синие искры. Звонок резко зазвонил, и он вошел в квартиру.
По половицам задвигались клубки пыли, исчезли под шкафом, лампа в бумажном колпаке под потолком закачалась от сквозняка. Он закрыл дверь, но все еще стоял на кокосовой циновке. Несмотря на открытую в кухне форточку, все равно немного пахло затхлостью, отсыревшим камином, черным от копоти, и бурое пятно на потолке тоже увеличилось и обросло пузырями вздувшейся побелки. Через окно маленькой комнатки, выходившее на задний двор, падали косые солнечные лучи, дотягиваясь до прихожей, один луч лег широкой полосой на зеркало, покрытое пылью, и Де Лоо провел обеими руками по волосам. Потом снял с крючка в прихожей темный пуловер с воротом под горло, встряхнул его и повесил назад.
