— Я устал, — заявил Рамон. — Оставь меня, мать твою, в покое.
— Тебе может потребоваться период ассимиляции, — согласился Маннек, словно они разговаривали о подъемной тубе, которая требовала настройки.
Инопланетянин отвернулся. Рамон прислонился к тонкой чешуйчатой обшивке ящика, глядя на мелькавшее внизу черно-оранжевое море листвы. Если бы он не напился, он, возможно, не убил бы европейца. И не забрался бы в такую северную глушь, и не затащил бы сюда преследовавшего его полицейского.
Однако находиться в Диеготауне и не пить — дело немыслимое. Это все равно что летать на фургоне без топлива или рыть шахту вручную. Только так он вообще мог переносить человеческое общество. Рамон пил, и пил крепко, хотя бутылка никогда не обладала властью над ним. Когда он оказывался здесь, вдали от людей, от давления общества, он вполне обходился без виски. Одной бутылки хватало ему здесь на месяц, а в городе — разве что на полночи. Он не был алкоголиком. В этом он не сомневался.
* * *
Первым признаком того, что что-то изменилось, стало то, что ящик вдруг застыл в воздухе, бесшумно паря на месте, как будто его удерживал свешивающийся с неба канат. Щурясь на начинавшее клониться к закату солнце, Рамон вглядывался в землю, но деревья внизу, казалось, ничем не отличались от тысяч таких же, которых они миновали.
— Есть что-то? — поинтересовался Рамон.
— Да, — ответил Маннек, но ничего больше не сказал. Летающий ящик снизился.
Новый лагерь оказался больше, чем тот, из которого они вылетели. Шалаш был выше — Рамон мог бы в нем даже сидеть, — а выложенное камнями кострище хранило следы нескольких костров. Должно быть, беглец устроил здесь дневку и постоянно поддерживал огонь, а может, разжигал его несколько раз для готовки. Маннек шел первым, медленно пересекая небольшую поляну; голова его покачивалась взад-вперед, словно в такт какой-то внутренней музыке. Рамон плелся следом, стараясь не отставать, чтобы сахаил не дергал его за шею. Груда панцирей из-под сахарных жуков блестела в лучах закатного солнца. Рядом высилась стопка шкурок плоскомехов — верхнюю поглодал, но бросил какой-то мелкий, острозубый хищник. Около шалаша синел в траве фильтр недокуренной сигареты.
«Как далеко, — подумал Рамон, — успел уйти полицейский? Три дня, прежде чем Маннек вытащил Рамона на охоту. Еще один день с этого момента. Если этот тип провел одну ночь в первом лагере и еще две здесь, значит, он опережает их всего на день». Рамон мысленно обматерил копа за медлительность. Все зависело от того, успеет ли этот ублюдок добраться до реки, сплавиться по ней на юг и вернуться с подкреплениями. Губернатор, полиция, может, даже энии и их служба безопасности с кораблей, которые должны прилететь со дня на день. Это было бы лучше всего — если бы звездные покровители человечества зализали Маннека до смерти…
Рамон хихикнул, но инопланетянин не обращал на него внимания, продолжая свои поиски.
Теперь Рамон заметил, что имелось несколько точек, где полицейский входил в лес, и несколько, где он выходил обратно на поляну. Сломанные ветки и перевернутая лесная подстилка показывали это так же ясно, как если бы беглец специально оставлял сигнальные знаки. Значит, это не просто лагерь, а база каких-то операций. У чувака имелся план; во всяком случае, он задумал что-то посложнее простого бегства. Может, он искал что-нибудь. Мог он, скажем, припрятать где-то неподалеку сигнальный маяк? Это казалось слишком уж невероятным, но при одной мысли об этом сердце у Рамона забилось быстрее. А может, тот тип просто идиот и до сих пор полагает себя охотником, а Рамона — дичью. В таком случае Маннек гарантированно отыщет его, убьет, а Рамона вернет в тошнотворную тьму и шумы этой их пещеры, и никто никогда о нем больше не услышит.
Маннек остановился у входа в шалаш и, наклонившись, принялся шарить в листьях, которые тот тип навалил в качестве подстилки для сна. Что-то мелькнуло в сине-зеленой листве — грязная белая тряпка, заляпанная почерневшей кровью. Маннек подался вперед и издал тикающий звук, который Рамон интерпретировал как знак удовольствия. Рамон почесал локоть, не в силах отделаться от ощущения, что что-то пошло совсем не так, как хотелось бы.
— Que es?[11]— спросил он.
Инопланетянин поднял клочок материи — короткий рукав, пропитанный кровью. Ткань сморщилась и пошла складками, словно из нее делали повязку или жгут, а потом она затвердела вместе с высохшей кровью.
— Похоже, вы здорово зацепили этого бедного pendejo, — заметил Рамон, стараясь изобразить удовлетворение.
Маннек не ответил, только бросил повязку обратно на разворошенную подстилку. Он устремился к кострищу — сахаил натянулся и заставил Рамона следовать за ним. Что-то блеснуло в грязи у выложенного булыжниками кострища. Что-то серебряное с синим. Рамон остановился рядом с Маннеком, потом, задыхаясь от любопытства напополам с ужасом, опустился на колени и ощупал портсигар, подаренный ему Еленой.
— Это мой, — мягко произнес он.
— Это человеческий артефакт, — согласился Маннек.
— Нет, — поправил его Рамон. — Нет, это мой. Он принадлежит мне. Полиция… они не могли заполучить его, если только не нашли…
Он осекся, почти на четвереньках бросился к шалашу и подобрал окровавленный рукав. Ткань представляла собой некогда белый брезент, рассчитанный на ношение в поле. Пуговица на конце рукава была обломана.
— Это моя рубаха. Этот pendejo носил мою рубаху!
Рамон повернулся к Маннеку, и от приступа внезапного гнева у него загудело в ушах. Он взмахнул зажатой в кулаке окровавленной тряпкой.
— Откуда у гребаного сукина сына моя рубаха?
Перья на затылке инопланетянина поднялись и опали, узоры на маслянистой коже шевельнулись. Только угроза исходящей от сахаила невообразимой боли удержала Рамона от того, чтобы броситься на него.
— Отвечай!
— Я не понимаю. Одеяния, которыми тебя снабдили…
— Это — твоя рубаха, — крикнул Рамон, дергая за отворот инопланетного плаща. — Ее вы, гребаные дьяволы, сделали. И заставили меня ее носить. А это — моя рубаха. Я носил ее в Диеготауне. Я купил ее. Я носил ее. Она моя, а какой-то… какой-то…
Мартин Касаус вдруг возник перед его мысленным взором — воспоминание, мощное и яркое, как наркотическая галлюцинация. Ее звали Лианна — ту, о которой они говорили с Гриэго. Она работала на кухне в гриль-баре «Лос ранчерос» у реки. Мартин считал, что влюблен в нее, и целую неделю писал стихи — процесс этот начинался со сравнения ее глаз со звездами, а заканчивался ближе к рассвету, после бутылки дешевого виски, разговорами о том, как будет здорово трахнуть ее. Рамон познакомился с ней в занюханном круглосуточном баре, который они называли американским кафе Рика, хотя на лицензии у них значилось совсем другое название.
Рамон был пьян. Он видел ее сейчас так же ясно, как тогда. Черные волосы, откинутые с овального лица. Черточки в уголках рта. Густо-красный цвет обоев за ее спиной. Он увидел ее и разом припомнил все образы, что мучили его, все фантазии, на которые подвигло Мартина ее тело. Когда она подняла лицо и встретилась с ним взглядом, это напомнило ему водопад. У него не оставалось выбора. Он просто подошел к ней.
