Открывается входная дверь, слышны шаги двух человек. Конец собранию.
Я бегу к своей половине письменного стола, Жоржетта — к своей, Коринна — к себе за перегородку.
— Добрый вечер, девочки! — раздается в коридоре чересчур уж веселый мамин голос.
Никто и глазом не моргнул. Мама распахивает дверь в нашу комнату. Она улыбается слишком широко. Мы-то видим: она смущена.
— Как дела, девочки?
Слишком радостный голос, на слишком высоких нотах. Мы-то видим: ей неловко.
Уж если мама выказала свою слабость перед нашим батальоном, если брешь так широка, будьте уверены: глава боевой единицы устремится в нее как смерч. Проблема будет решена, не успев возникнуть.
— Хорошо, — отвечаю я наконец. Не молчать же до завтра.
Мама смеется. Такая довольная, что вся пошла морщинками. И рот растянулся от уха до уха. Чересчур широкая улыбка скомкала лицо.
— А где Коринна?
Она что, нарочно? «Еще мишень нарисуй, чтоб уж без промаха в десятку!» — вертится у меня на языке. Так она сама себе все испортит.
— Математику учит, — совершаю я отвлекающий маневр.
Мама хихикает, будто ей показывают шоу «Сегодня вечером в театре».
И все равно что-то маму не устраивает. А ведь мы как две капли воды похожи на гравюры мисс Петикоут. На примерных девочек с английских почтовых открыток. Непонятно. Мама ведет себя не так, как должна бы, а в точности наоборот.
Лучше закрой дверь, пока глава боевой единицы не проснулась! Мне так и хочется ее предупредить.
Никто и глазом не моргнул.
В маминой улыбке как бы просьба: «Давайте договоримся, девочки, что уж если война, то по правилам, и не нарушайте их».
Любое нарушение могло кончить все сразу. Хватило бы и пустяка! Ни одна из нас троих с места не двинулась.
Мама поняла: Коринна никогда не нагрубит в открытую.
«Нарушения» не будет.
— Пи… Пи… Пьер пришел. Вы… Вы… Вы поздороваетесь?
Я представляю, как больно старшей сестре. Это все равно что пощечина. Приспешница властей разжалована. Что-то власти слишком, на мой взгляд, быстро открестились от нашей командирши.
— Нет… Нет… Нет… Мы… Мы… Мы лучше скажем ему buona notte![13]И… И… И… арриведерчи, Пипи-Пипи-Пьер!
Мама прыскает со смеху, хотя должна бы рассердиться на меня.
— О-ля-ля, мой номер второй, я же говорила, что ты у меня девочка-наоборот!
Когда мама называет меня номером вторым, а не по имени, это не к добру. Это значит, она думает, что я замышляю очередную гадость. Если у меня и нет гадости на уме, так будет — долго ли умеючи. «Мой номер второй, моя девочка-наоборот, мой неудавшийся мальчик». Она объявляет масть. Теперь никто не удивится моим коленцам, сколько бы и какие бы я ни выкидывала. Ей благоразумнее было бы объявить: «Она у меня дурочка», а то ведь я могу такое придумать, что ей и не снилось!
«Ты не должна так себя вести. Ты даешь ей повод», — много раз говорила мне Коринна.
Знаю, но такая уж я.
Я встаю из-за письменного стола. Подхожу к брюнетистому французу. Встаю перед ним, смотрю ему прямо в глаза. Он слабо улыбается.
— Покажи-ка свои часы.
Он показывает.
— Дрянь часы… А давай на кулачки? Если я тебя побью, ты мне их отдашь.
Я бросаюсь на него.
Я пошла вразнос.
Под маминым умиленным взглядом мы с Пипи-Пьером затеваем боксерский поединок, перемещаясь из комнаты в коридор. Я бью кулаком: вот тебе! Он приподнимает меня. Э, я так не играю! Это не по правилам! Он и не думает драться. Он старается не сделать мне больно. Я бью все сильней. Раз он не принимает боя, я, считай, уже победила. Так ему и надо. Я размахиваюсь и бью прямо в лицо! Победа! Он выпустил меня, верзила. Он держится обеими руками за нос. Маме больше не до смеха, лицо у нее сердитое.
— Пьер, больно?
Он молчит. Мама с Пипи-Пьером идут в ванную.
— Я победила! — кричу я ему вслед.
Пусть не забудет отдать мне часы, хоть бы и дрянные. У мамы глаза лезут на лоб. Это уже не «Сегодня вечером в театре», это скорее «Разиня». В главной роли — ее номер второй.
Я смотрю на маму. Прикинуться глупенькой я тоже умею. «А что? Разве не это ты ему втолковывала только что?» — так и хочется мне напомнить.
Они скрылись за дверью. Брюнет не отдал мне часы, хоть и проиграл. Он ушел с мамой, она полечит ему нос.
Я возвращаюсь за стол. Коринна бесшумно встает.
— Ты расквасила ему нос? — спрашивает она шепотом.
Мне есть чем гордиться перед сестрами.
— Ага, — преспокойно отвечаю я.
Коринна наконец улыбается. Жоржетта зажимает руками рот, чтобы не прыснуть громко. Это было бы уже лишнее, после того как я задала трепку Пипи-Пьеру.
Я сделала маминого дружка посмешищем. Теперь он знает, с кем имеет дело.
— Он не отдал мне часы.
Жоржетта хохочет.
* * *
Из кухни раздается свист. Что-то непонятное творится с мамой. Она готовит ужин.
— Вместо того чтобы рисовать, ты бы лучше доделала уроки.
Коринне хочется хоть немного навести в доме порядок.
— А сама-то? Математику доделала?
Она отлипает.
Я рисую, а младшая куда-то убежала.
— Где Жожо?
Теперь она к ней прицепится. Я пожимаю плечами. Мне без разницы.
Коринна хмурит брови: один из членов боевой единицы покинул позиции, когда на нашей территории враг! Несмотря на расквашенный моим кулаком нос, верзила опять пришел. Ноль без палочки. Уж как крестный над ним потешался — другой бы вышел из себя, а ему хоть бы что. Слабак.
— Это что за недоразумение в штанах? — спросил крестный, увидев маминого дружка.
Вот умора так умора.
Хорошо еще, что крестная пригласила его войти, иначе Пипи-Пьер так и торчал бы за дверью.
— Получше хахаля ты подцепить не могла?
Это крестный спросил маму, которая улыбалась шире некуда и таращилась на Пьера, давая ему понять, что это очень смешно.
Пьер тоже попытался улыбнуться. Тряпка, да и только.
Коринна выходит из своей комнаты. Тихо-тихо крадется по коридору. Кроме свиста, далекого и нескончаемого соловьиного свиста, не слышно ни звука. Я прислушиваюсь. Проходит несколько секунд — тишина. Куда это они подевались? Коринна не нашла Жоржетту? Может, в коридоре открылась дыра? И они в нее провалились?
