— Значит, то, что ты считаешь любовью, на самом деле не любовь, иначе ты бы знал, что ревность приводит к недоверию, а не наоборот.
Я едва сдержался, чтобы не сказать ей колкость.
Мы завершили обед профитролями и съели их молча.
Потом Монтсе, извинившись, встала и скрылась за дверью, по моим предположениям, ведшей на кухню. Она вернулась, улыбаясь, с большой сумкой.
— Что это? — спросил я удивленно.
— Объедки для кошек, — довольно ответила она.
— Каких еще кошек?
— Римских. Я иногда подкармливаю их.
Я пришел в смятение при мысли, что она, быть может, приняла мое приглашение только для того, чтобы получить объедки для уличных кошек.
— А когда ты обедаешь с Юнио, тоже собираешь объедки? — поинтересовался я.
— Нет, потому что ему я недостаточно доверяю. Пойдем, покормим кисок. Ты мне обещал.
Иногда мне кажется, что мы с Монтсе — те самые вежливые путешественники, решившие отправиться в дорогу вместе, о которых писал Стендаль: каждый из них, невзирая не неудобство, с готовностью жертвует для другого своими привычками, и в конце концов оказывается, что все путешествие было сплошным неудобством для обоих.
В Риме кошки жили во всех развалинах, превратившись в сущее бедствие для горожан, впрочем, довольно приятное. Монтсе решила отправиться на недавно построенную пьяцца Ларго-Торре-Арджентина, под которой обнаружили один из самых значительных археологических комплексов. В его лабиринтах обитало около сотни пегих, белых, черных, бурых, полосатых и рыжих кошек, независимо и беспечно бродивших среди полуразрушенных колонн и разбитых камней.
Когда мы добрались туда, пройдя из конца в конец виа дель Корсо, уже почти стемнело, и площадь превратилась в залитый мраком котлован. Ходила легенда, что живущие здесь кошки на самом деле духи древних римлян — преторов, квесторов, трибунов, представителей плебса. И эта идея не казалась мне такой уж сумасбродной, потому что в изящных силуэтах животных с горящими глазами было что-то потустороннее: создавалось впечатление, будто они в любой момент готовы раствориться в пространстве.
— Знаешь, почему мне нравятся кошки? — спросила Монтсе, вываливая объедки туда, где упал смертельно раненный Гай Юлий Цезарь.
— Нет.
— Потому что они не покоряются человеку, хотя их существование зависит от него. Они поняли: чтобы заслужить внимание и заботу людей, лучше всего жить, повернувшись к ним спиной.
— Редкая добродетель, — заметил я.
— Это называется свободой, — поправила она меня.
Мы с ней и представить себе не могли, что наступит день, когда римские кошки будут принесены в жертву ради спасения жителей города. Каждый раз, когда мы с Монтсе говорим об этом, она проявляет себя закоренелой идеалисткой, уверяя, что души кошек, которых римлянам пришлось съесть, чтобы не умереть от голода, передали народу стремление к свободе и силу духа, необходимую для того, чтобы сражаться с врагом.
17
В начале 1938 года произошло несколько важных событий. 11 января Монтсе исполнился двадцать один год; 31 января самолеты Франко бомбардировали Барселону; в результате сто пятьдесят три человека погибли, сто восемь были ранены. Это событие «изгнанники» восприняли с большой радостью; национальная армия отвоевала Тируэль, захваченный республиканскими войсками; наконец 14 марта, в день моего рождения, Гитлер объявил о присоединении Австрии к Третьему рейху, подтвердив тем самым худшие из опасений Смита. Но каким бы серьезным ни казалось это происшествие, гораздо более тревожным было случившееся через несколько недель, когда объявили о визите фюрера в Рим, назначенном на первую неделю мая.
А 2-го числа Чезаре Фонтана, дворецкий академии, объявил, что ко мне пришел посетитель. Им оказался падре Сансовино. Поначалу я объяснил себе его возбужденное состояние трудностями восхождения по лестницам улицы Гарибальди, но потом понял, что причина в ином. Не поздоровавшись, он спросил меня взволнованно:
— Вы знаете, где находится сейчас наш друг принц?
Насколько мне было известно, Юнио сообщил Монтсе, что на протяжении ближайших двух-трех недель они не смогут видеться, потому что его назначили в комитет по встрече фюрера. На самом деле, как мы узнали позже, Юнио понял, что обречен на неудачу, пребывая в этом «комитете». На его плечи легли переговоры с его святейшеством относительно встречи того с Гитлером и о возможности посещения фюрером музеев Ватикана. Пий XI ответил категорично: «Если Гитлер хочет попасть в Ватикан, ему придется публично просить прощения за преследования, которым подвергается католическая церковь в Германии». Гитлер этому требованию не уступил, так что в день его прибытия папа заявил, что ему печально видеть над Римом крест, не имеющий отношения к Христу (подразумевая свастику), и уехал в свою резиденцию в Кастель-Гандольфо, распорядившись предварительно, чтобы музеи Ватикана оставались закрытыми и чтобы «Оссерваторе романо» не публиковал ни единой строчки о визите германского рейхсканцлера. Вражда между Пием XI и фюрером длилась уже год, когда папа издал энциклику «Mit brennender Sorge», «С глубочайшей обеспокоенностью», в которой подчеркивал языческий характер нацизма и клеймил расизм, а Гитлер ответил ему арестом тысячи высокопоставленных немецких католиков, отправив триста из них в концентрационный лагерь в Дахау (в то время все еще верили, что это трудовой лагерь).
Ясно, что Гитлер не мог вернуться в Берлин с пустыми руками, так что Юнио приготовил ему приятный сюрприз, компенсировавший вызов, брошенный фюреру понтификом. И вопрос, заданный падре Сансовино, имел прямое отношение к этому сюрпризу.
— Полагаю, он сейчас занимается изготовлением нацистских знамен и закупкой канапе, которыми будет угощать Гитлера, — проговорил я с сарказмом.
— Проклятие! — воскликнул священник.
— Можно узнать, что случилось?
— Боюсь, Юнио исполнил свою угрозу и, хуже того, это стоило жизни человеку.
Я невольно подумал о Смите номер два, но падре Сансовино развеял мои заблуждения.
— Четыре часа назад нам сообщили о смерти одного из наших скрипторов неподалеку от antica libreria[31]синьора Тассо на виа делль Анима. В него выстрелили несколько раз.
Тут я вспомнил о Смите номер один.
— А какое отношение имеет принц к смерти скриптора?
В глубине души я надеялся, что падре Сансовино сообщит мне: свидетели видели, как Юнио нажимал на курок, но его ответ превзошел мои самые смелые предположения.
— Скриптор похитил Карту Творца, — признался он.
От изумления я потерял дар речи. Наморщив лоб, я ждал, что священник пояснит или опровергнет только что сказанное, но этого не происходило.
