Глава I
Когда Вера призналась отцу, что ее всю переворачивает от отвращения при воспоминании о том, что произошло между нею и молодым рабочим, приехавшим обновить их нуждающийся в хорошем и добротном ремонте дом, она не преувеличила. Отвращение составляло бо́льшую часть ее нынешних ощущений, но зато если бы теперь Бородин опять начал говорить, что ничего нельзя, потому что она «девочка», она бы ему так ответила: «Да что вы? Какая я «девочка»?
И гордость ее бы восторжествовала. Пускай через кровь, через огненный стыд, но Вера ему отомстила бы. Учитель, однако, молчал. Она стала так редко появляться на уроках, что администрация обрывала Ларисе Генриховне телефон, угрожая отчислением и требуя медицинские справки. Лариса Генриховна, пользуясь связями мужа-драматурга, задаривала администрацию театральными билетами. Билеты они принимали, конечно, но вот телефон продолжал разрываться. При этом вокруг все шептались о том, как переменилась сама Переслени. Ее лихорадило всю, а глаза, утратив свою серебристость, вдруг стали туманными, пьяными, словно она случайно прошла мимо школьного зеркала и в нем не узнала себя. По этим глазам было очень понятно, что школа ей осточертела и что она и о вузе нисколько не думает. О чем она думает, бог ее знает. Наверное, все про любовь, но не так, как принято думать о ней чуткой школьнице, похожей на первый подснежник в лесу, на светлый ручей, отразивший березку, и даже на сок этой самой березки, поскольку любой, кому хоть один раз представился случай с такой чуткой школьницей где-нибудь поцеловаться, навек запомнил вкус девичьих губ и их влагу, которая выступила от волненья.
Новость, что учитель английской литературы Бородин переехал жить в Нагатино в однокомнатную квартиру, оставшуюся от родителей, выяснилась совершенно случайно: Миша Пышкин, плотный и кудрявый ученик Андрея Андреича, жил в соседнем подъезде и постоянно сталкивался с ним по дороге к метро. Вот так и узнали: от этого Пышкина.
– Да спит она, Верка, с Андреем Андреичем, – сказала развратная наглая Танька. – Уж вы мне поверьте: мой глаз-то наметанный.
Но Таньку всерьез принимать не привыкли, и многие просто назло ей решили, что Верка с учителем вовсе расстались. У Верки спросить не решались. И вдруг она позвала дуру Таньку домой и дома, блистая глазами, сказала, что переспала с одним турком, рабочим, которого видеть не может – тошнит.
– А что, это очень отвратно, а, Вер? – спросила ее простодушная Танька.
– Да, очень.
– А мне говорили – нормально.
– Наврали, не слушай, – сказала ей Вера.
– Так что же тогда все с ума посходили по этому сексу?
– Да где посходили?
– А мама моя?
– Ну, она притерпелась.
– Не знаю, не знаю, – задумалась Танька, – она как-то нашей соседке призналась, что больше недели без секса не может.
Вера покрутила пальцем у виска.
– Ты лучше другое скажи: как мне быть? Что с турком-то делать?
– Пошли, да и все.
– Его так легко не пошлешь. Куда ни пойду, он уже тут как тут. Стоит и вращает своими глазищами.
Танька посмотрела на запутавшуюся одноклассницу: Вера Переслени сидела с ногами на диване, запустив обе ладони глубоко в волосы, и с отчаянием глядела в одну точку.
«А правда красивая! Вот ведь везет! – без зависти всякой подумала Танька. – Везет же красивым! Вон, турка поймала».
– Послушай, отбей его, Танечка, а? – сказала несчастная Вера. – Ну что тебе стоит? Оденься красиво и сядь там, на лестнице. Я его знаю! Он тут же придет.
– Вер, ты что, ненормальная?
– Я очень нормальная! Танька, давай! Ведь ты его, Таня, наверное, полюбишь! Он сильный, хороший, уедешь с ним в Турцию, тебе же ведь хочется встретить кого-то! А тут само в руки плывет!
– Что плывет?
– Не «что», Танька! Кто! Кто плывет!
– Кто плывет?
– Как «кто»? Парень, Танька! Непьющий, не русский! Еще года два и поженитесь, правда!
– Но он ведь башку от тебя потерял?
Тут Вера задумалась, но на секунду.
– Башку он найдет. Я другого люблю.
И так она хрипло, таким странным голосом сказала «люблю», как стихи прочитала.
– Андрея Андреича, да?
На это она не ответила вовсе, но так посмотрела на Таньку, что та поджалась и даже немножко струхнула.
– Поможешь?
– Попробую. – Танька вздохнула. – Но ты мне его хоть сперва покажи. А то, может, просто придурок какой-то…
– Пойдем посидим во дворе, он придет.
Подруги тихонечко вышли во двор, уселись на свежепокрашенной лавочке. Вера Переслени оказалась права: молодой и горячий Исмаил с ведром, полным этой густой, синей краски, немедленно выскочил из-за угла и начал топтаться на месте, как конь.
Развратная Танька прищурила глаз:
– А что? Очень даже…
– Сиди, не вставай! – сказала ей Вера. – А я в магазин.
Глаза опустила и сразу ушла. Танька облизнула губы, чтобы блестели, и обеими руками растерла щеки: на них появился здоровый румянец. Боясь расплескать густо-синюю краску, турецкий рабочий приблизился к ней – хотел, видно, что-то спросить и стеснялся.
– Вы время не знаете? Сколько сейчас? – шепнула она и испуганно вспыхнула.
– Четыре, – ответил Ислам неохотно. – А дэвушка Вера куда уходила?
У Таньки запрыгали пухлые губы:
– Не знаю, куда. Я за ней не слежу.
Черные, маслянистые глаза его безучастно скользнули по ее крепенькому небольшому телу, скуластым щекам, босоножкам и челке, немного лиловой от сильного солнца.
– Вы ждете ее? – прошептала она.
Он шумно и гордо затряс головой. Тогда она встала, одернула юбку и медленно, плавно пошла, поплыла, как лодочка в море плывет, и нырнула под арку, где пахло недавним дождем, и там перепрыгнула сизую лужу, и там разрыдалась внезапно и горько, и сразу ослепла от собственных слез.
Милые и дорогие читатели! Вас, наверное, настораживает, что мои герои то плачут, то сильно бледнеют, то вдруг заливаются жарким румянцем. Вам, может быть, кажется, что мы живем иначе: и сдержаннее, и независимее. А вы ошибаетесь. Горек наш мир, и боли в нем много, и много обид, а уж как дойдет до того, чтобы мы расстались с надеждой, любовью и верой, то тут только камень не плачет. Да, камень. Хотя и про камень не очень понятно.
