Постоянно держали горящей лампаду перед нашей семейной иконой, несколько раз кадили во всем доме, кровать под нами тряслась, как пудинг, потому что мы каждый день занимались любовью. У Лизы для этого всегда было больше времени днем, а не ночью, хотя она знала, что ночь — это вода времени, а день — его суша. Кроме того, ей было небезразлично, на каком краю постели мы это делаем. Наша эротическая жизнь была вполне удовлетворительной, или, используя Лизину формулировку, это были дорогостоящие вагинальные оргазмы, стилистически безукоризненно исполненные и с обилием адекватных эротических фантазий. Время от времени с ни к чему не обязывающим клиторным оргазмом… Но тело мы воспринимали не только как орган для получения удовольствия.
Иногда я говорил Лизе, что, в сущности, не ощущаю собственное тело как свое. В постели я никогда не знаю, куда девать руки. И когда сплю, то одну ногу обязательно держу опущенной на пол.
— Материя не может быть удобной. Только когда мы перейдем в астрал, нам ничто больше не будет мешать, — отвечала Лиза. — Тогда наше тело будет иметь другую плотность. И мы не будем всё забывать через тридцать секунд, как это делают люди двадцать первого века.
В этот дом, наполненный застрявшими на одном месте запахами, Лиза привезла из Англии свои привычки, которые тоже было невозможно сдвинуть с места, и мебель чиппендейл. На дне выдвижного ящика письменного стола еще в школьные годы она вырезала перочинным ножом одну дату.
— Как ты думаешь, что это за дата? — спросила она меня, посмеиваясь.
— Откуда я могу знать. Она важная?
— Да. Была важной, а для меня важна и сегодня, но это секрет, поэтому она и записана в таком потайном месте. Это день, когда я потеряла невинность.
— А другие даты? — спросил я. — Здесь есть еще три. Тебе что, удалось сделать это несколько раз?
— Это даты, когда теряли невинность мои лучшие подруги. Они приходили ко мне и тоже пользовались моим ящиком…
Кроме этих памятных дат Лизин ящик скрывал еще одну тайну. Там лежало нечто, спрятанное в фиолетовый бархатный мешочек.
— Что это такое? — спросил я Лизу.
— Можешь открыть и посмотреть. It is my dowry, — ответила она на своем языке и добавила: — Не знаю, как это называют у вас…
Мне пришлось полезть в словарь, и, к моему удивлению, оказалось, что это слово означает приданое. Я развязал бархатный мешочек и достал из него продолговатую шелковую, вышитую золотом туфлю. Ношеную. Мужскую. Левую. Очень, очень старую.
— Ради всего святого, что это? — удивился я.
И получил совершенно невероятный ответ:
— Папская туфля. Послана из Рима в знак признательности одному из моих предков много веков назад. С тех пор хранится в семье и передается по наследству…
* * *
Что касается привычек, которые Лиза привезла из Англии в мрачную квартиру на Дорчоле, то они проявились не сразу, но чем более жестоким к нам становился дом, тем явственнее выступали на поверхность некоторые Лизины склонности. Словно она оборонялась. Из родительского дома, где ее держали в большой строгости, из школы, а затем из университета, где она постоянно сдавала трудные экзамены, Лиза вынесла ненависть к любым расспросам. Она терпеть не могла, когда ей задавали вопросы. Кроме того, от отца-адвоката она переняла манеру в любой ситуации искать и находить в своем окружении виновного, одновременно защищая себя от любой попытки возложить вину на нее, причем даже тогда, когда никто и не собирался ее ни в чем обвинять. И еще одну привычку принесла она в квартиру на Дорчоле. Лиза всеми способами противилась попыткам со стороны близких ей людей (включая меня) оказать ей любую помощь. От мелочей до вещей довольно важных. Пальто она всегда надевала быстрее, чем кому бы то ни было удавалось его подать. Садилась в машину или выходила из нее раньше, чем я успевал открыть ей дверцу. Во время путешествий хватала чемоданы, не дожидаясь моей помощи. Прекращала работу в тех или иных археологических проектах, не заботясь о том, получено ли на это согласие руководителей. Из-за чего, кстати, существенно страдала ее блестящая профессиональная карьера.
Итак, в мрачном дорчолском доме эти черты характера время от времени расцветали пышным цветом. Дом, со своей стороны, не оставлял попыток сломать нас.
Эти отношения проникли и в наши сны.
Сидели мы с Лизой как-то за завтраком. Не в огромной мрачной квартире, которая то и дело кусается, а в корчме, в деревне Бабе у подножия Космая. Ели лепешки с яйцами и каймаком и пили йогурт. В садике неподалеку от нас грелась на солнце кошка. Она из тех, которые могут хватать добычу не только передними, но и задними лапами. Это видно по тому, что время от времени она подходила к растущему возле ограды вязу и принималась точить об него когти задних лап.
Как обычно, за завтраком мы рассказывали друг другу свои сны. В последнее время такое случалось все реже, потому что теперь нас интересовали только сны определенного вида, а они снятся не так часто. Обо всех остальных мы молчим, и они скоро забываются. В то утро Лиза спросила:
— Что тебе снилось сегодня?
— Кое-что о моем теле.
— О твоем теле? И каким оно было?
— Сегодня ночью мне приснилось, что я женщина. Я видел во сне, что превратился в свою жену, то есть в тебя.
— В меня? — Лиза замерла от удивления.
— Да, в тебя. То, что я видел во сне, происходило в нашей спальне. Сначала мы занимались любовью, потом заснули, потом меня разбудило чье-то громкое дыхание. Я лежал на той стороне кровати, где лежу обычно, но я был тобой и решил, что это твой муж, то есть я, так глубоко и шумно дышит. Я подумал, что надо бы поправить ему подушку, и тут, к своему ужасу, обнаружил, что в постели, кроме меня, никого нет. Хотя вторая половина кровати была пуста, в комнате ясно слышалось дыхание и какие-то шорохи. Но еще страшнее было то, что это тяжелое дыхание, даже пыхтение, исходило откуда-то сверху (потолки у нас в спальне высотой три с половиной метра), словно кто-то храпит, стоя на кровати во весь рост. Потом эти звуки, там же на высоте, начали двигаться, перемещаться. Сначала по диагонали над кроватью, на мгновение оказавшись у меня над головой, потом дальше, пока не остановились в углу комнаты, над твоим электронным пианино «Ямаха». Я испытывал ужасный страх, но этот страх был не моим, а твоим, женским страхом. У него был продолжительный вкус, совершенно мне незнакомый. И тут вдруг это незнакомое мне тело, присутствие которого было слышно в углу комнаты, прикоснулось ко мне. Это незнакомое тело, которое дышало в нашей спальне, дотронулось до моего бока, и в тот же миг на этом месте появился свет. Холодный и нежный свет. Мое удивление было сильнее ужаса. Поверхность прикосновения увеличилась, свет распространялся вдоль моего бока. Сквозь этот свет я пытался увидеть, что или кто дышит у нас в комнате, но, улавливая очертания через мутный блеск, как сквозь слой прозрачной воды, я разглядел только окно…
— И это все? — спросила Лиза.
