Многие комитеты благотворительной помощи добровольно или вынужденно закрылись. Нескольким щедрым благотворителям не под силу справиться с массовым обнищанием. Так называемым еврейским интеллектуалам закрыт путь во все европейские страны, равно как и в колонии, где они могли бы заниматься тем, что они умеют. Палестина смогла, как известно, принять лишь несколько тысяч. Из Аргентины, Бразилии и Австралии многие в скором времени возвращаются. Страны не выполнили того, что обещали — себе и эмигрантам — комитеты. Что до оставшихся, то я не знаю, где они пребывают: среди живых или мертвых. Кое-кому кое-что удается; это вечный закон природы. По большому счету мир никому не помог, не помог даже в малом. Да и как можно было ждать помощи от этого мира?
IV
В нашем мире эмигрантам не только не получить работы и куска хлеба — этим сегодня мало кого удивишь. Эмигрантам не получить и так называемую бумагу. А что такое человек без бумаги? Он меньше бумаги, за которой не числится человека! О «нансеновских паспортах», которыми владели после революции русские эмигранты и которые, к слову сказать, тоже не обеспечивали полной свободы передвижения, в случае с немецкими эмигрантами даже речи не идет. При Лиге Наций есть, правда, уполномоченное лицо: английский комиссар, чья задача — улаживать «бумажные дела» беженцев из Германии. Но известно, что представляет собой Лига Наций, как громоздок ее аппарат и какими золотыми цепями скованы руки даже самых добросовестных комиссаров. Единственное государство, которое до сих пор снабжало немецких эмигрантов действующими бумагами — каковые, впрочем, тоже не давали возможности свободно переезжать из страны в страну, — это Франция. Но выдавались эти бумаги лишь ограниченному числу эмигрантов, успевших бежать во Францию до определенного срока — и лишь на известных условиях. Поставить даже в такой, вполне законный, документ визу на въезд в какую-нибудь страну — дело трудное, а то и невозможное. Италия, Польша, Литва, даже Англия неохотно пускают к себе людей без гражданства. Ездить по миру с такой бумагой может, в сущности, лишь «знаменитость»: еврейский журналист, газетный издатель, киноактер или режиссер — все те, кто, как правило, лично знакомы с послами и консулами. Но как попадет в канцелярию советника миссии бедный еврейский портной? Какое дикое состояние: ты скиталец, однако зажат в тисках; ты бежишь, а тебя останавливают; тебе необходимо двигаться и невозможно пошевельнуться. И за все это ты еще должен благодарить Бога и, конечно, полицию.
В некоторых культурных странах Европы общества охраны животных ежегодно отправляют на юг диковинные посылки: собрав перелетных птиц, оставленных осенью их сородичами, люди сажают птиц в клетки и отправляют самолетом в Италию — где итальянский народ, между прочим, отстреливает их себе на жаркое. Где бы найти такое общество охраны людей, которое согласилось бы переправить наших безвизовых, беспаспортных сородичей в желанную землю? Или пять тысяч ласточек, отставших от стаи наверняка по воле какого-то необъяснимого (или пока необъясненного) закона природы, имеют большую ценность, чем пятьдесят тысяч человек? Птице не нужно ни паспорта, ни билета, ни визы — а человека при отсутствии одной из этих вещей сажают в тюрьму? Или люди сегодня ближе к птицам, чем к людям? За издевательства над животными полагается наказание, за издевательства над людьми награждают почетным орденом. И как перелетных птиц — хотя уж они-то без этого точно выживут — мучителей перевозят в самолетах с севера на юг и обратно, с юга на север. Неудивительно, что во всех странах, во всех слоях населения общества защиты животных пользуется большей любовью, чем Лига Наций.
V
Но и те евреи, что остались в Германии, также обречены на скитания. Из маленьких городков они должны переезжать в города побольше, оттуда — в большие, а после того как, случается, выдворят из больших — возвращаться обратно в маленькие. Но и при внешне оседлой жизни — сколько дорог им приходится исходить, какой путь пройти! Этот путь уводит тебя от друзей, от привычного приветственного жеста, от знакомого слова. Ты закрываешь глаза, чтобы не видеть того, что они только что видели, и уходишь в темноту придуманной, нарочитой, искусственной ночи. От мгновенного испуга ты переходишь к страху, всемогущему брату испуга, и, несмотря на холод под ложечкой, пытаешься убедить себя в том, что тебе уютно и хорошо. Этот путь приводит тебя к необходимости врать… что самое неприятное — врать самому себе. Этот путь ведет тебя из конторы в контору: из полицейского участка — в департамент полиции, из налогового ведомства — в комитет НСДАП; из концлагеря ты попадаешь в полицию, из полиции — в зал суда, из суда — в тюрьму, из тюрьмы — в исправительный лагерь. Еврейский ребенок в Германии с самого нежного возраста пускается в свое жутковатое путешествие из мира природного, органичного детской душе доверия — навстречу страху, злобе, отчуждению и подозрительности. В классе он путешествует по рядам, начиная от первой и кончая последней партой, и, даже заняв свое место, все равно представляет себя в дороге. Этот путь ведет тебя к Нюрнбергским законам[38], от одного к другому. Этот путь ведет тебя к газетным киоскам, от одного к другому — можно подумать, еще есть надежда, что где-нибудь вдруг напечатают правду. Этот путь приводит тебя к опасному одурманивающему: «Когда-нибудь все кончается!», и ты забываешь о том, что прежде всего, вероятно, конец придет тебе самому. Ты приходишь — на ватных ногах — к смехотворному утешению: «У страха глаза велики!» — но это не что иное, как сделка с собственной совестью.
Оставаться на месте, пребывая в пути, — акробатическое искусство особого рода, на которое способны лишь несчастнейшие из несчастных — приговоренные к каторге.
Это еврейская каторга.
VI
Она хуже вавилонского плена. На берегах Шпрее, Эльбы, Майна, Рейна и Дуная нельзя не только купаться, но и сидеть и плакать; разве что вы находитесь в «Культурном союзе немецких евреев»[39], официальном духовном центре нынешних гетто.
В существовании этого Союза — какими бы благородными ни были замыслы, которым он обязан своим появлением, — я вижу непозволительную уступку варварским идеям нацистов, на которую пошли евреи. Ведь Союз держится даже не столько на аксиоме (принятой сегодня многими евреями), что они представляют собой особую расу, а на (молчаливом) признании того факта, что они суть люди низшего сорта. Если какому-нибудь союзу тибетской, японской или кавказской культуры никогда не могли бы запретить исполнять, скажем, Гете или Бетховена[40], то Союзу еврейской культуры это запрещено. Но даже если бы немецкие евреи согласились с национал-социалистами в том, что еврейский народ принципиально отличен от немецкого (хотя он давно у него «гостит»), запрещать чужому народу прикасаться к немецкой культуре — это сильнейшее унижение. Унижение, которое евреи из Союза безоговорочно — и априорно — приняли. С ними обошлись не как с меньшинством, а как с неполноценными. И они восприняли это как должное. За их спектаклями, концертами и собраниями следит комиссар полиции, которому они обязаны выказывать уважение и почтение — так некогда сыщики уголовной полиции следили за «вдовьими балами» на Александрплац, в кабаках и притонах.
