Вскоре Эрколь начал показывать свой номер всем, кто хотел посмотреть, и те же слуги, что превозносили меня накануне, теперь хихикали, когда я проходил мимо. Я пытался есть как-нибудь по-другому — но сколько способов жевания и глотания куска еды можно изобрести?
— Федерико скоро все забудет, babbo, — утешала меня Миранда.
Однако герцог не забыл и просил Эрколя повторить спектакль всякий раз, когда собирались гости. Как-то, когда я не понюхал еду, Федерико сердито рявкнул в присутствии герцога Бальони:
— Делай все, как раньше, не то испортишь представление Эрколя!
И мне, как домашнему зверьку, в которого я превратился, приходилось нюхать блюда, а потом стоять и смотреть, как Эрколь изгаляется надо мной. Во время этого зрелища Федерико рассказывал гостям об убийстве Пии и ее дочери. Гости, вернувшись домой, очевидно, пересказывали мою историю, отчасти забывая и перевирая ее, так что она обросла массой подробностей, а обо мне узнали даже в Риме и Венеции.
Не стану отрицать, мне это льстило. Я сказал Септивию, что скоро буду самым знаменитым дегустатором в Италии. Он улыбнулся, обнажив желтые зубки.
— Данте говорит, что слава подобна дуновению ветра, о котором забывают, как только он стихнет.
— Не сомневаюсь. Однако пока ветер дует, его чувствуют все вокруг.
— Верно, — отозвался Септивий. — Кто-то ему радуется, а кто-то проклинает.
Как же он был прав! Но не будем забегать вперед.
Поскольку я был единственным дегустатором, никто из обедавших не мог поверить, что я сам решил притвориться отравленным. Все считали, что Федерико велел мне это сделать, чтобы оправдать убийство своей жены и тещи. Вскоре герцог поверил в это сам и даже похвастался послу из Болоньи, что не только придумал, но и показал мне, как изобразить предсмертные корчи!
Помню, однажды зимним вечером я сидел у себя, погрузившись в размышления. Темнело, и дождь прямо на глазах окрашивал белые стены дворца в серый цвет. Истории, происходящие с нами, подумалось мне, все равно что стены. Погляди на них кто-нибудь сейчас впервые, ему и в голову не придет, что они были когда-то белыми — точно так же как слушатели рассказов Федерико никогда не узнают правды. Впрочем, если история нравилась слушателям, правда их не волновала. Быть может, не кит проглотил Иону, а он сам съел кита? И Христос не умер, а просто слез с креста и спрятался в пещере. И Сократ, возможно, вовсе не шутил, прежде чем выпить цикуту, а молил о пощаде.
Однако меня это не утешало. Дождь барабанил все громче. «Интересно, где Миранда?» — подумал я. Она не вернулась после занятий, и я пошел ее искать. Возле комнаты, где она порой играла, я услышал чей-то голос:
— Да не расстраивайся ты так, Миранда!
Я заглянул в щелку. Перед большим камином, обнявшись, сидели несколько девочек и смеялись над Мирандой. Она устроилась чуть поодаль, уткнув подбородок в колени.
— И все равно, — мрачно заявила она, — вы делаете это не так!
— Тогда покажи нам сама! — воскликнула одна из девчонок.
Миранда прикусила губку, встала (у меня дрожит рука, когда я это пишу) и изобразила, как я пробую пищу. Эрколь был не так талантлив, как она, к тому же Миранда знала обо мне такие вещи, о которых я сам не подозревал. Показав, как я жую (ее подружки чуть животики не надорвали), она принялась рассматривать свое горло в зеркальце. Она кашляла, рыгала, а потом сунула пальцы в рот, вытаскивая якобы застрявшую между зубами крошку, как я частенько делал, вернувшись после очередной трапезы в нашу спальню. Миранда передразнивала меня с величайшей серьезностью, корча гримасы, облизывая губы, ворочая языком и ковыряясь в зубах с таким видом, словно пыталась найти там золотую жилу, причем все ее жесты были исполнены точности и изящества. Одна девчонка так смеялась, что даже описалась.
Неожиданно Миранда посмотрела в мою сторону. Когда мы встретились взглядами, она прекратила кривляться и стремглав выбежала из комнаты. Подружки помчались за ней — а я отвернулся лицом к стене, чтобы они меня не узнали.
Позже я спросил, зачем она строила из меня дурака.
— А как, по-твоему, я себя при этом чувствую? — заявила она.
Я понял, что она имела в виду. Увы, я был всего лишь дегустатором.
— У меня никогда не будет приличного приданого!
Мне хотелось рассмеяться, но смех застрял у меня в горле. Я так старался воспитать Миранду как настоящую принцессу, что теперь она стыдилась меня. Сдержавшись, чтобы не ударить ее, я отправился в комнату Эрколя.
— Если ты пришел просить, чтобы я не передразнивал тебя, — сказал он, усевшись в маленькое кресло, которое сам смастерил, — прости, но я не могу. Бог наградил меня даром, который нравится Федерико. Будь у тебя такой талант, ты бы тоже мог смешить герцога.
Я наступил себе на ногу, чтобы не пнуть его кресло и не свалить гаденыша на пол.
— Ладно, — сказал я. — Но ты должен делать это правильно.
— Я все делаю правильно! — с жаром воскликнул он.
— А Федерико думает иначе. Я стою прямо за ним, так что мне все слышно.
— Что слышно? — нахмурился Эрколь. — Что ты такое услышал?
Я прикинулся, что мне трудно это объяснить. Мне хотелось так разжечь его любопытство, чтобы оно затмило ему рассудок.
— В общем, я нечаянно подслушал…
— Что? — взвизгнул он своим писклявым голоском.
— Федерико считает, что ты играешь не так смешно, как раньше. Он думает, что твои движения должны быть более выразительными и гротескными.
Эрколь задрал нос, и так уже направленный к потолку, и подозрительно посмотрел на меня.
— Федерико сказал, что мои движения должны быть более выразительными и гротескными?
— Вот именно. Я решил сообщить тебе. Ведь если ты не сумеешь угодить Федерико…
Больше мне ничего говорить не пришлось.
В следующий раз, когда Эрколь давал свой спектакль, он жевал и размахивал руками, словно в лихорадке. Никто не смеялся. Нижняя губа Федерико упала на подбородок. Эрколь так перепугался, что схватил свой барабанчик и ни с того ни с сего принялся в него стучать.
— Что ты делаешь? — взревел герцог.
— Ваша светлость, — промямлил карлик, — вы же говорили…
— Что я говорил? Отвечай!
Однако Эрколь совершенно растерялся и не знал, что ему делать.
— Надеюсь, это поможет тебе вспомнить! — рявкнул Федерико и швырнул в него миску супа, а за ней — несколько ножей, ложек и ломтей хлеба.
Эрколь свернулся на полу калачиком.
— По-моему, его надо повесить, — громко заявил я. — Господь даровал ему талант, а он зарыл его в землю.
— Заткнись, — буркнул Федерико.
Но я и не собирался продолжать. Я знал, что Эрколь больше не будет надо мной измываться, да и другим неповадно будет. Однако Господь еще не закончил свои испытания, и худшее было впереди.
