— Не знаешь.
— Мелешь публике, что приватность становится сигналом “занято”, а, Эдди?
— Только не я.
И он сделал ещё одну попытку в лаборатории. На этот раз вырастил официанта. В свете единственной голой лампочки его кокон выглядел исключительно подозрительным. В протоплазме его сопротивление уменьшилось под бременем химического снотворного. Говорили, что есть приют специально для таких личиночных и, временами, жестоких трансформаций, с помощниками, чтобы убирать слизь. Так вы не верьте. Если бы что-нибудь подобное существовало, это была бы многомиллионная индустрия, а не фирма на один домик.
Я одиноко сидел в лаборатории, когда он начал просыпаться, пихаясь в эмбрион. Но вот он родился во взрыве зародышевого молока, он был так похож на настоящего официанта, что я ударил его по яйцам, а потом размозжил голову куском камня. Я ещё добивал его, когда пришёл Эдди и увидел этот кошмар.
— Ладно, Эдди, — пропыхтел я, успокаиваясь, — как ты видишь, трещины идут прямо у него по лицу, будто в окно попал камень.
— Чем это вызвано?
— Ему в лицо попал камень — и ты знаешь, почему.
— Объясни мне.
— Потому что он сам напросился.
— Словами?
— Нет, не словами, нет — действиями и своим пониманием их неизбежных последствий. Ведь каждый их знает.
— Может, он не знал.
— Уверяю тебя, их знает каждый.
- Ладно, брат. Вернёмся к разбитому лицу, как так вышло?
— Я же как раз объяснял тебе ситуацию во всей красе?
— Да объяснял. Можно ли это в какой-то степени считать, что это и есть жизнь за жизнь, как ты поклялся дьяволу, когда увернулся от расстрельной бригады?
— Ни малейшего шанса, Эдди — но давай позовём коронера, чтобы он поставил печать достоверности, а?
Может старик Джон Сатана думает, это пучка.
Деформации проявились на посмертной фотографии его синего перепуганного лица — кости, как хот-доги, искажали его спокойствие, покалеченные кисти, собачьи зубы и прочее оборудование, оставшееся у него в глотке. Свёрнутый ковёр торчал у него из задницы. Золотой порошок клубился из бока. Вся процедура была трудна и неудобна.
— Уже всё? — спросил Мэр.
— Да, — ответил фотограф, стремительно пакуя технику.
— Слава Богу — какая трагедия для этого талантливого господина, давайте поскорее пойдём отсюда.
И я подумал, сколь мало мы знаем, сколь мало мы действительно знаем о наших внутренностях.
И вновь мы вырвались из лап закона — вместе с лапами обезьян-берсеркеров они вполне себе могли скрепить наш арест. Но я не буду притворяться, я утратил память о зрелище этих шимпанзе в работе. Потом я, помню, говорил, что шляпы держат нас на плаву. Вот насколько дезориентировало меня их буйство — завертело мои руки вертолётом. Пытался говорить и свистеть одновременно.
Потом кошмары. Тяжко скованный и согнутый опиатами, я резюмировал свою ситуацию представленную головой на блюде, грубостью на отказ, музыкой и приятной компанией. Отрицать всё, что скажет Эдди, схватив меня за руку за миг до того, как вломится полиция. В огонь с концами, когда взорвётся дверь. Устыдители, физика долларов и вывернутая память. И я проснулся с криком — одним из лучших, что я слышал в жизни.
Пошёл посоветоваться с Бобом о толковании. Посмотрел его жилище.
— Что в ящиках, Боб — кладбищенская земля?
— Я посвятил свою комнату тявкающей статистике.
— А тут что? — спросил я, склоняясь над бортом пиджака.
— Клапаны достоинства.
— Ладно, Боб, хватит неопределённости — что значил мой сон? Голова на блюде?
- Ты выращивал головы, брат — ты помнишь. — И он объяснил. То чувство власти, что было немаловажной частью пожирания голов вместо яиц по утрам, когда лицо головы мутно и измождено жизнью после смерти, было столь скучным для меня, что я забывал его по мере описания. Боб увидел в нём великую тайну, вот и всё. — И даже не прикасайся к морде овцы, — сказал он зловеще.
— Должен ли я позволять овце прикасаться к моему лицу? — спросил я легкомысленно и засмеялся над его свирепым взглядом. Еле заметный желоб у него на лбу дал мне понять, что его мало волнуют мои разговоры о моей нежной любви.
— А ты у нас редкая штука, брат, — сказал Минотавр в магазине. — Пускай раскатывают и освещают старый счёт собственными кувалдами. Вот истинный путь.
— Тогда спасибо, брат, — сказал я, и лишь его внезапный взгляд прояснил, что он собирался выкатить претензию.
— Отравить или избить, брат — выбирай.
— Ни то ни то.
— Нет ни времени, ни пространства, — ответил он, загоняя жуков в трубку и чиркая спичкой. Насекомые, сгорая, хлопали и трескали. — Бойся человека, коли думаешь, что печь — это конец. Отравить или избить?
— Единственные варианты, брат?
— Именно.
— Дай подумать. Отравить или избить. Не понимаю.
— Всё просто. Ты встал у меня на дороге.
— Но почему столь ограниченный выбор, Бебз? Надеюсь, ты не считаешь меня недостойным внимания?
— О, я глубоко тебя уважаю — уверен, ты понимаешь.
— Пытаюсь. Пытаюсь понять, но вот я между молотом и твёрдой поверхностью, брат — отравление или эдакое… многочисленные удары, да?
— Мухи не колеблются.
— А? О, знаешь, давай, ты решишь за меня — у меня не выходит,
— Отлично.
Игрушки ревущей массой налетели на еду.
Три часа спустя, в изорванной одежде, я ввалился в бар.
— Что случилось?
— Робот, — выдохнул я, — Лицо, как пожарная сигнализация. Ворвался с криками. Всё, что я помню.
— Надо было переродиться в раненого и потерявшего сознание человека, — сказал Фред.
— А где ты был? — спросил Боб.
— В Магазине Ярости.
— О, Минотавр безвреден, как скорпион под пресспапье — наверно тебе приснился плохой сон.
Я уже изготовился поднести спичку к гвоздебомбе моих мнений, когда вошёл Эдди и, на волне честолюбия, попытался представить нас кому-то, кто не был
собой. Это был парень из Войск Годбера, вошедший с таким высказыванием:
— Я Мистер И-И-И-И-И-Иисус!
— С тобой всё нормально?
— Гадские ублюдочные конвульсии — снова! А!
— Иисус, проклятье, Христос.
— А-А-А — И-Иисус! Х-х-х-й-й-И-И-и-и-и-и-й-и-х-х-л-х-х-!
— Уберите отсюда этого ублюдка, — завопил я, — принесите мне стакан воды.
— А что с его конвульсиями, брат? — крикнул Пустой Фред.
