— Меня сюда наняли разрушать, вот я и буду разрушать, — заявил он, и в голосе его прозвучала непреклонная решимость.
Он поднялся и начал безостановочно шагать — туда и обратно, не вынимая рук из карманов штанов. Старик смотрел на него так, будто со всем смирился. Он знал, что слова бессильны излечить парнишку от иллюзий, которые он лелеял. Раньше или позже он прозреет, такова жизнь, и картина, которая ему откроется, думал Философ, будет не из приятных.
По краю строительной площадки в их направлении шли трое рабочих. Леопольд догадался, что ищут его, потому что церемония требовала участия старика. Но они были еще слишком далеко, что-бы крикнуть им, что он здесь. Ксавье, все так же погруженный в размышления, наконец остановился.
— Вот вы сказали, господин Пески: после того, как помер его отец. А от чего он умер, отец Лазаря?
Некоторое время Философ пребывал в нерешительности. Надо ли делиться с пареньком этой тайной? Как он решит ею распорядиться?..
А с другой стороны, почему бы ему об этом не рассказать?
— Убили его. Отец Лазаря умер потому, что его убили.
Ксавье вынул руки из карманов и медленно поднес их к щекам.
— Как его убили, кто это сделал?
— Убили его, и все тут, — буркнул старик, начиная терять терпение. Потом хлопнул себя руками по ляжкам и встал. — Ой!.. Кокони иро-зо! — крикнул он приближавшимся рабочим, что на жаргоне членов Гильдии значило: «Эй!.. Я здесь!»
Один из троих разрушителей подошел к нему. Рыжие волосы, подстриженные ежиком, ручищи, которыми запросто можно завязать на узел кочергу. Когда-то этот малый был флейтистом в Карнеги-холле. Он сказал Философу:
— Пойдем, мастер. Пришло время крушить стену.
Пески устало подчинился. Ему по праву предстояло сыграть эту роль как старейшему рабочему. В последний раз он обернулся к Ксавье, будто хотел ему сказать, что выбора у него нет. Подручный ему улыбнулся, как бы давая понять, что не возражает против ухода философа, он же понимает, что к чему. Но взгляд его при этом, тем не менее, затуманился. (Потому что тем, кто еще не стал полноправным рабочим, было запрещено принимать участие в празднествах Гильдии.) Философ печально махнул парнишке на прощание рукой. Он не знал почему, но у него вдруг возникло такое чувство, будто он видит подручного в последний раз. Он постарался встряхнуться, отбросить печальные мысли и направился к остальным на строительную площадку. Ксавье охватили такие же предчувствия, причем нахлынули они на него с такой силой, что он пошел за своим другом. Но рыжий — бывший флейтист тут же цыкнул на него и оттолкнул, так что парнишка попятился шагов на шесть. Давая ему понять, что понял намек, Ксавье сделал еще несколько шагов назад. Но разрушитель бросил в него камнем, чтобы подручный ушел еще дальше. Потом он сделал тайный знак — выставил указательный палец и мизинец, — как будто хотел уберечься от сглаза.
Ксавье поднял валявшийся рядом молоток. Он медленно дошел до каната, огораживавшего строительную площадку, и там остановился. Он неуклюже переминался с ноги на ногу, пытаясь принять такую позу, которая свидетельствовала бы о том, что все у него в порядке, как одинокий ребенок, которого сверстники прогнали, не приняв его в игру.
Когда Философ присоединился к остальным разрушителям в центре строительной площадки, около сотни рабочих образовали большой круг, и четверо из них подняли его, держа за руки и за ноги. Старик не сопротивлялся. В горизонтальном положении его донесли до невысокой стенки, обреченной на разрушение. В стене было окно, и Ксавье очень надеялся, что все стекла были из него предварительно вынуты (но он не был в этом уверен, потому что расстояние до той стены было приличным). Руки и ноги Философа вытянулись, как будто те, кто его нес, хотели оторвать конечности от его тела; потом они стали раскачивать старика на вытянутых руках по траектории все более увеличивавшегося полукруга, и в какой-то момент со всего маха ударили его головой об окно. Одного этого удара было достаточно, чтобы выбить раму.
Теперь голова Философа высрвывалась с другой стороны невысокой стены. Рабочие продолжали держать его в горизонтальном положении, и оконная рама как бы обрамляла его голову. К нему подошел мужчина, одетый в женское платье, с женским париком на голове, подмазанный, подкрашенный и увешанный женскими побрякушками, но небритый. Он сдержанно поцеловал Философа в бровь. Стоявшие вокруг рабочие, следуя традиции, хранили молчание. Наконец движениями, исполненными подобающей случаю торжественности, соблюдая ритуал до последней запятой, мужчина в женском наряде стал накручивать длинные седые пряди Песков на бигуди…
Разрушители затянули печальный и неторопливый гимн. Пламя костра, в который никто не подбрасывал больше досок, горело уже не так ярко, хотя время от времени языки огня взметались ввысь. На строительном мусоре, растягиваясь длинными неясными контурами, умирали тени. «Когда-нибудь я стану одним из них, — подумал Ксавье, — и тогда они меня тоже полюбят». А ягнята, насаженные на огромные вертела над тлеющими углями, тем временем неспешно доходили до готовности, издавая восхитительный запах. Шкуры их пузырились и с треском лопались.
ЛОСКУТНЫЙ МАНДАРИН
Потому что, если привязаться к другому существу, надо быть постоянно готовыми к тому, что эта привязанность может резко и внезапно оборваться; ведь жизнь — это веревка, которая часто рвется.
Ксавье Мортанс. Отрывок из Писем к сестре
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Жюстин поставила чашку чая на стол. Прошло уже двадцать минут с того времени, на которое была назначена встреча, и теперь она думала, что ошиблась, доверившись этому типу, с которым почти не была знакома. К счастью, в это кафе захаживали многие представители богемы, и потому оно закрывалось очень поздно. Она решила ждать до одиннадцати. За третьим столиком от нее рыдала молодая женщина:
— И это после всего, что я для тебя сделала, после всего, чем я была для тебя!
Она обращалась к молодому человеку с прилизанными волосами, который нарочито не обращал на нее никакого внимания. Он курил сигарету, глядя в окно, держался надменно и заносчиво. «С таким без толку говорить о боли, которую он может причинить, — мелькнуло в голове Жюстин. — Он, должно быть, бьет ее, когда требует денег». Дальше за ними сидел толстый потный мужчина, за обе щеки уплетавший спагетти, — до всего остального ему не было дела.
В кафе вошел человек, которого она ждала. На нем был грязный, мятый плащ бежевого цвета, щеки заросли щетиной. Он ковырял в зубах спичкой. Не поздоровавшись и не сняв шляпу, мужчина подсел к ней за столик.
— Добрый вечер, — сказала Жюстин.
Тот буркнул в ответ что-то невнятное и поднес руку к шляпе.
Некоторое время он продолжал ковырять в зубах, потом проговорил:
— Почему вы назначили мне встречу так поздно? Я начинаю работать с раннего утра.
