На эти тридцать процентов Алей намеревался сократить цепочку.
Зато оставшиеся семьдесят должны были быть настоящими и, как положено настоящему коду, затрагивать глубинные струны души и отзываться в сердце… «Поляна знает, как должна выглядеть цепочка, – думал Алей, – я ей рассказывал, что код вызывает сильные эмоции, она сама через это прошла. Она женщина, любящая женщина, она будет допытываться у Воронова, что он чувствует… Еще и поэтому нельзя его разыгрывать с фальшивой цепочкой. Он слишком умен».
Оставшиеся семьдесят процентов…
Алей задремал и продолжал размышлять в полусне. Мысли текли своевольным потоком. Еще двадцать или тридцать процентов кода – то, что помогает разрешить внутренние конфликты, найти точку покоя в самом себе. Чему служит остальное – загадка. Можно было бы, наверное, выяснить, если собрать статистику и провести исследование, но никто не горел желанием заняться этим большим и ненужным делом. Да и знания для такого труда требовались колоссальные… запредельные… Запредельное. В самом начале Алей представлял Воронова в министерском кресле? Вот и отлично. Большая власть и большая ответственность – именно то, чего жаждет его душа. Не имея ключа для выхода за грань привычного, он ничего не нарушит в течении событий, не изменит мир и не совершит государственный переворот.
Минамото Дейрдре когда-то излагала свои мысли о коде Предела. Она рассказывала, что в буддийских монастырях практиковались медитации: полгода на обдумывание каждого понятия из коротенькой мантры. Полгода неустанных размышлений об одном-единственном слове – этого хватало, чтобы перебрать все стереотипы, связанные с ним осознанно или неосознанно и выйти, наконец, на свободу. Так те, для кого просветление и было настоящим запредельным счастьем, достигали его. «Естественным путем код можно получить в странствиях по миру или в медитации на один предмет, – писала Дейрдре, – это непредсказуемо. Погоня за сильными впечатлениями, изучение философии, личная терапия – ничто из этого не увеличивает шансы. Пусковой механизм у каждого свой. Мы выступаем катализатором реакции. Возможно, если бы мы поняли, как работает наш собственный ассоциативный поиск, то разобрались бы и в природе Предела».
«Если бы мы поняли, как устроена Старица!» – вспомнилось Алею; голос Ворона Вежина прозвучал где-то в стороне, в дремотной дымке.
Доступ к Старице.
Выход за Предел.
«Интересно, – подумал Алей, – люди, достигшие Предела, умеют выходить к Старице?..»
С этой мыслью он уснул и видел во сне туманную реку, едва приметную тропу вдоль берега и мерно колышущиеся вершины деревьев на фоне неба, затянутого облаками.
* * *
Ночью снова шел дождь – наследил по обочинам лужами, смыл с листьев первую пыль. Белые высотки сверкали, переливая друг другу один ослепительный жидкий блик. В Новом Пухове зелени было меньше, чем в Старом, молоденькие деревца вдоль дорог едва прижились. Ясный воздух, расчерченный черными проводами, звенел в вышине. День выдался ветреный, солнечный и какой-то чужой; Алей медленно шел и думал, что скажет матери.
К его приходу мама нарядилась, точно ждала не родного сына, а кого-то едва знакомого. Даже волосы уложила. В юбке из панбархата и синей кофточке она присела за кухонный стол на табурет – смущаясь, маленькая и потерянная. На стене тикали большие деревянные часы, в окно светило солнце, и видно было только солнце, небо, крыши соседних домов. Двадцатый этаж… Кухня у Шишова была просторная и светлая, и вся квартира – светлая, полупустая, какая-то казенная. «Это мне так кажется, – думал Алей, – потому что не нравится мне здесь». Он сидел на жестком диванчике напротив матери, смотрел на нее и все никак не мог начать разговор.
Наконец Весела встрепенулась и попыталась Алея накормить – не то вторым завтраком, не то ранним обедом, – но он отговорился тем, что к нему приходит Поляна и каждый раз стряпает целыми кастрюлями. Ему не хотелось есть в доме Шишова. Мама Поляну знала и любила и, услышав про нее, успокоилась.
– А как твоя новая девочка? – спросила она наконец. – Весна, кажется?
– Осень. У нас все хорошо.
– Жениться не собираетесь?
Алей хмыкнул, опуская глаза.
– Вроде нет.
– Да, – согласилась мама, – тебе рано еще, надо институт закончить. А я подумала: ты хорошим отцом будешь, Алик. За Иню как переживаешь…
– Маленьких обижать нельзя, – сказал Алей. – Мама, пойдем погуляем, а? Сейчас хорошо: тепло, ветер… Развеешься немножко.
Та закивала.
– Конечно, Алик. Хорошо.
Выйдя из подъезда, Алей немного растерялся. В Старом Пухове за каждым домом раскидывался сквер, достаточно большой, чтобы гулять в нем полчаса, а если направиться через дворы да примоститься на укромной скамейке – целый день мог пролететь незаметно… Здесь вокруг были только магазины. Не по магазинам же гулять.
Мама взяла его под руку и медленно пошла по тротуару к дальней автомагистрали.
– Мама, – сказал Алей, почему-то испытывая неловкость от звука своего голоса, – а как у вас с Шишовым?
– Его Лева зовут, Алик.
– Хорошо, – покорно повторил Алей, – как у вас с… дядей Левой?
– Все нормально… – уронила мать, глядя прямо перед собой.
– А если честно?
– Это нормально, Алик, по первости ссориться. Мы с твоим папой, бывало, тарелки били…
Алей приподнял брови.
– Ты, мама? Била тарелки?
Весела прикрыла глаза и улыбнулась тихо, чуть мечтательно.
– Папа. У него присловье было: «развод, тарелки пополам!» А мама Зуря его как-то подначивать стала, что ему слабо. А я заодно с ней. Так он схватил тарелку и… – она засмеялась.
– А ты бабушку мамой называла?
– А ты не помнишь?
– Нет. Наверное, маленький был.
– Да уже не маленький. Она добрая была, как мама. А мои мама с папой, твои другие бабушка и дедушка, они ведь умерли давно. В Воронеже. Я тогда только в институт поступила. Я все хочу на могилки съездить. Сначала вас с Инькой нельзя было одних оставить, теперь вот Лева…
– Что?
– Хочет со мной поехать, а на работе все времени нет. Вот отпуск будет, поедем.
– Одну не отпускает?
– Не отпускает…
– Вы часто ссоритесь?
– Нет… Лева, он очень… хозяйственный, строгий, как он сказал, так и будет, а я все… несерьезно как-то. С папой твоим все у нас как-то несерьезно было, весело… Господи, Алик, как я его любила!
Она остановилась. Алей осторожно взял ее за плечи, повернул лицом к себе. На глазах матери блестели слезы. В муке приоткрыв рот, она покачивала головой, точно не верила во что-то, представшее взгляду. Алей обнял ее крепко, прижал к груди, тихонько баюкая.
– Не могу, – шептала она, спрятав лицо на его плече, – не могу, любой разговор на него сворачиваю, от этого и Лева сердится…
