Успенский объяснил в доступной форме:
– Ну, например, ты допрашиваешь подозреваемого. Он тебе что-то втирает, а ты следишь за его лицом и понимаешь, что он врет. Оценка эмоций – сложнейший процесс.
Филатов отошел от окна.
– Ладно, ты меня убедил. Допустим, я поверил, что никакой мистики здесь нет, мозг похож на приемник или компьютер. И все такое. А дальше-то что?
Андрей приблизился к нему и чуть ли не заорал:
– А то, что мой мозг получил сигнал! Понял? И пока я не разберусь – от кого он и что означает, то не успокоюсь.
Лицо прокурора исказила гримаса сострадания.
– Слушай, Палыч, мне по должности полагается эти Авгиевы конюшни разгребать. А тебе-то зачем в дерьмо лезть? Судя по тем двоим мордоворотам, про которых ты рассказал, твое вмешательство может быть опасно для жизни.
Успенский расслабился, его лицо приобрело спокойные черты.
– Наверно, по–другому не умею. Кисмет.
Он прошел к своему столу и сел за компьютер.
Прокурор прошелся от окна к двери.
– Ладно, ты меня убедил. Но легче от этого не стало. Я-то, дурень наивный, когда к тебе ехал, думал, что ты ясность внесешь. Внес, спасибо. Я теперь вообще ничего не понимаю.
Андрей виновато опустил глаза.
– Извини, дружище, но ничего другого я тебе предложить не могу.
Прокурор продолжал расхаживать по комнате, заложив руки за спину.
– Итак, подведем итоги. Значит, ты считаешь, что твой мозг скопировал картинку из сознания кого-то, кто присутствовал в твоем видении?
Успенский вскочил.
– Да в том-то и дело, что никого из них! Понимаешь, Алексей, я видел все это не их глазами, а как бы со стороны. И если я пойму, кто был носителем этой информации, то все остальное тут же станет ясным… Может быть.
Но Филатов вовсе не разделял его оптимизма.
– Да уж, ясно как в тумане. Давай лучше вернемся к фактам. Значит, ты взялся за забор.
– Да, там чугунная ограда, металлические пики метров по пять в высоту. Когда я до них дотронулся, то все увидел. Как будто каким-то чудом информацию считал, – сказал Андрей.
Прокурор скептически улыбнулся.
– У Гарри Поттера волшебная палочка ма–а-аленькая была, а у тебя, значит, пятиметровая железяка?
Андрей схватил со стола маленький блестящий футляр – флеш–карту – и помахал перед носом Филатова.
– Вот, здесь записаны сотни книг. И я могу читать любую из них, было бы чем. Тебя это не удивляет? Нет, я так и думал. Тогда почему я не могу считывать информацию с чугунной ограды?
– И давно это у тебя? – Филатов произнес это с сочувствием, будто обращался к тяжело больному.
Но Андрей принял сочувствие всерьез.
– Не очень. Имей в виду, если будешь смеяться, больше не налью.
Филатов и в самом деле издал нервный смешок.
– И смеяться буду, и сам себе налью. Погоди, а как же теперь к тебе обращаться? Мэтр?
Успенский скромно потупился.
– Ну, что ты, я же не духовное лицо. Обращайся просто – мессир.
Филатов задумался.
– Слушай, так, может, ты еще и предсказания, то есть прогнозы, сочиняешь? В стихах. Как их?
– Катрены, – подсказал Успенский. – Угу, есть такой грех. Впрочем, сочиняю – не совсем подходящее слово. Скорее, слышу и записываю. Вот вчера, например, записал. Хочешь послушать?
– Валяй.
Несмотря на легкомысленный тон, Филатов приготовился очень внимательно слушать.
Андрей прикрыл глаза и начал декламировать:
– Знанием смерть привлечешь.
Малое зло руки большому развяжет.
В Чаше разгадку найдешь.
Хвост Скорпиона решенье подскажет.
Выслушав, прокурор одобрительно кивнул.
– Недурно. Главное – рифмы удачные. Типа: «Тридцать семь копеек – Тридцать восемь копеек». Или: «Электростанция – Гидроэлектростанция».
Андрей согласился.
– Да, рифмы так себе. Но, с другой стороны, и классики иногда позволяли себе халтурить: «И думать про себя – Когда же черт возьмет тебя» или «Песня твоя – Гренада моя». Себя – тебя, твоя – моя. Прямо песня оленевода. Это, по–твоему, лучше?
Но Филатов только отмахнулся.
– Ладно, хрен с ними, с рифмами. Форма – она и есть форма. Ты лучше объясни, что это твое творчество означает? В чем смысл?
Успенский ответил не сразу.
– Знаешь, я раньше терялся в догадках – зачем Нострадамус шифровал свои катрены? И только когда начал писать их сам, понял. Ничего он не шифровал. Просто слова и строки приходили ему в голову именно в таком виде. Готовыми. Как дельфийской пифии.
– Что это за птица? Ладно, ты, гляжу, опять на свою реинкарнацию оглобли завернул? Палыч, это же мракобесие!
– Это не мной придумано и не вчера открыто, – возразил Успенский. – Можешь называть это переселением душ, а можешь считать, что в информационном поле, окружающем Землю, произошло короткое замыкание. И на моем сознании отпечаталась матрица сознания Нострадамуса. В конце концов, если компьютер – искусственный интеллект – может копировать файлы, то почему этого не может произойти с естественным интеллектом, то есть с мозгом? И мой мозг подходит для этого ничуть не хуже любого другого.
Неожиданно Филатов просиял и хлопнул себя по лбу.
– Эврика! Слушай, а может, тебе все это просто показалось?
Андрей в ответ лишь пожал плечами.
– А я никогда и не утверждал обратного. Просто я вижу то, что вижу, и слышу то, что слышу. И ищу мало–мальски приемлемые объяснения. Мы их только что обсудили. Но есть и такая версия: мои видения – результат черепно–мозговой травмы. А можно считать их пророческим даром. Выбирай – что больше нравится.
Прокурор посмотрел на друга с недоверием.
– И тебя не интересует, как обстоит дело на самом деле?
– Нет. Мне по барабану, – признался тот. – Ты прокурор, лицо официальное, тебе нужны доказательства. А мне достаточно просто понять.
– И что ты понял? Может быть, у тебя и подозреваемый имеется.
Андрей покрутил в воздухе пальцами.
– Можно и так сказать.
– И кто же?
– Бес.
Филатов аж подскочил на месте.
– Час от часу не легче! – в отчаянии воскликнул он. – Какой еще бес? Ты смеешься? Опять мистику разводишь?
– Бес – это вирус зла. Человек, который им инфицирован, с древних времен характеризуется как одержимый бесом. Тебя такая трактовка устроит? Ну, вот и будем этого одержимого искать. И никакой мистики. Все материально, строго по науке.
