— Господин Хункелер? — спросил он.
— Да. А вы кто?
— Генрих Рюфенахт. Я ждал вас.
Приглашающим жестом он предложил Хункелеру стул напротив. Комиссар сел.
— Летом, когда открыт сад, здесь, увы, не обслуживают, — сказал Рюфенахт. — Зато нам никто не помешает.
Хункелер посмотрел на собеседника. Примерно в его годах, должно быть. Лысый, только на висках сальные, седые пряди. Нос приплюснутый, рот по-стариковски дряблый. Рубашка в красную клетку, пиджак висит на спинке стула.
— Почему вы решили со мной встретиться? У меня мало времени.
— Время есть всегда, — заметил Рюфенахт. — До самой смерти. Потом времени уже нет.
Хункелер смахнул с запястья муху и тут только сообразил, что это первая муха, которую он видит в этом ресторане.
— Я знал, что вы здесь, — продолжал Рюфенахт. — Ведь вы ведете дознание.
Хункелер окликнул официанта, стоявшего у стойки, и заказал две чашки кофе.
— Я тоже пробовал, — сказал Рюфенахт. — Меня он проигнорировал. Но вы-то — комиссар Хункелер.
Хункелер кивнул, ему вдруг расхотелось торопиться. Они ждали, поглядывая друг на друга. Глаза у Рюфенахта мало-помалу темнели, казалось, вот-вот хлынут слезы.
Пахло от него странно. Диковинный, чуть ли не экзотический запашок.
— Вы что, никогда не моетесь? — полюбопытствовал Хункелер.
— Изредка. По-моему, гигиена — это полная бессмыслица. Мы только здоровье себе подрываем бесконечным мытьем. Тело само о себе позаботится. Железы и поры знают, как и что выделять. Я и зубы не чищу. Эти пластиковые щетки только эмаль обдирают.
Официант — это оказался Хесус, коротышка-испанец, — принес кофе. Они оба бросили в чашки сахар, размешали, выпили и отставили чашки на стол.
— Вы непременно должны заехать ко мне, — сказал Рюфенахт, — причем в ближайшие дни. Иначе я сдохну.
— У вас нет друзей?
— Нет.
Хункелер закурил сигарету, первую сегодня.
— Почему вы не были на поминках?
— А почему я должен был туда идти?
— Вероятно, вы знали госпожу Эрни. Вы ведь тоже учились тогда в университете, сами сказали по телефону.
— Да. И в демонстрациях участвовал.
— И билет до Мюнхенштайна покупали?
— А как же. И когда трамвайную линию на Барфи[11]перекрывали, без меня не обошлось. — По его губам скользнула усмешка, едва заметная, лишь чуть скривившая уголки рта. — Давно это было… Прекрасное время, правда?
— Вы хотите поговорить со мной о том прекрасном времени?
— В том числе.
Рюфенахт сидел совершенно спокойно. В непринужденной позе, словно играючи держал свое тело под контролем.
— Какая хворь привела вас к Кристе Эрни? — спросил Хункелер.
— С чего вы это взяли?
— Так ведь ясно же. Иначе давно бы мне позвонили, при ее жизни.
— Простата, — коротко сказал Рюфенахт.
— Ну и как? Чем все кончилось?
— Есть два подхода к раку простаты. Во-первых, мягкий, щадящий. От рака, может, избавишься и не полностью, зато качество жизни сохранишь. То есть сможешь по-прежнему заниматься любовью. Второй подход — радикальный. Тогда рак, с большой вероятностью, будет истреблен. Вкупе с качеством жизни.
— И что она вам посоветовала?
— Первое. И совершенно правильно.
— Рад за вас, — сказал Хункелер, — тогда все в порядке.
Он положил на столик деньги — плату за оба кофе, — встал и вышел из ресторана.
Добравшись до своей машины, комиссар обратил внимание, что штрафной квитанции под дворником нет. Либо поступило распоряжение не проверять стоянки вокруг церкви Св. Леонхарда, поскольку ожидалось много важных особ. Либо полицейский узнал автомобиль Хункелера. Он бросил взгляд на другие машины. Там тоже не было штрафных квитанций. Базель — город либеральный, если ты важная персона.
По дороге на Миттлере-штрассе он думал о Генрихе Рюфенахте. И впрямь странный тип. Приехал из Эльзаса в город не затем, чтобы принять участие в поминках своей докторши, а чтобы рассказать историю лечения своей простаты, которая, впрочем, по его словам, закончилась благополучно. Да, в выходные надо будет, пожалуй, к нему заглянуть.
Он вошел в «Летний уголок» и подсел к Эди, за столик завсегдатаев. В саду трое одиноких мужчин пили пиво, других посетителей не было.
— Если ты проголодался, — сказал Эди, — у меня есть изумительный шварцвальдский окорок, нарезанный тончайшими ломтиками, с маринованным лучком и крупнозернистым перцем.
— Нет, спасибо. Лучше принеси мне эспрессо.
Он взял газеты, лежавшие на столе. «Базлер цайтунг» поместила некролог г-жи Эрни, сочинил его тот самый культуртрегер, который в церкви предостерегал от скоропалительного примирения. О дознании написали только, что оно ведется очень энергично. В «Бульварцайтунг» на первой полосе красовалась шапка: «Покушение на свободу слова?» Ниже главный редактор горько сетовал на то, что под массированным давлением одного из соседних кантонов ему пришлось выдать информатора, хотя и анонимного. Вдобавок анонимный информатор так изменил по телефону свой голос, что установить, кто он, едва ли удастся. Поэтому действия правительства соседнего кантона попахивают чистейшим нажимом, стремлением заткнуть рот неугодной газете. Разве орудием убийства не был, по всей вероятности, средних размеров разделочный нож? И разве не следует сообщить этот, по всей вероятности, правдивый факт широкой общественности, чтобы население могло оказать помощь в раскрытии ужасного преступления? Или базельским тугодумам есть что скрывать?
Хункелер отложил газету и отхлебнул горячего кофе.
— Слушай, Эди, почему у тебя всегда так пусто?
— Потому что никто не приходит, — ответил Эди.
— А почему никто не приходит?
— Потому что в квартальную пивную нынче ходить немодно. Все торчат перед ящиком.
— Но ведь не сейчас, не жарким летним вечером, когда у тебя под каштанами царит такая приятная прохлада.
— Ну-ну, добивай меня, топчи.
— Да я не к тому, — сказал Хункелер. — Мне просто удивительно, что происходит с пивными. Недавно вот зашел на Северный вокзал. Там тоже посетителей раз-два и обчелся. А ведь квартальные пивные — часть нашей культуры.
— Что было, то прошло. Утром, часиков в девять, еще заходит кое-кто из работяг с окрестных строек. Выпивают большую кружку пива, закусывая сандвичами с ветчиной и салями. Они приходят, потому что знают: здесь их угостят по первому разряду. Тогда у меня есть кой-какая выручка, хоть и хилая. В остальном все глухо.
