– Так что, отключить? – спросил я.
– Отключи.
Пейджер.
– А ты занятная, – сказал я.
– Она согласно кивнула:
– Да, я занятная.
У нее была кровать чудовищных размеров. Она расстегнула заколку для волос и метнула ее на туалетный столик, за заколкой последовали часики, затем она начала раздеваться, стянув футболку через голову и бросив ее, вывернутую наизнанку, на стул. На ней был черный тонкий лифчик, прижимавший ее груди друг к другу. Она опустила взгляд, когда ее пальцы коснулись пуговицы на джинсах. Никогда еще не испытывал я ни такого чувства вины, ни такого возбуждения. Я чувствовал, как кровь мощно наполняет мой пенис, пока я сбрасывал с себя ботинки, рубашку, брюки и нижнее белье. В своем возрасте я не стыдился своего тела, но и не гордился им – я не набрал вес, как это случается с большинством мужчин, и по-прежнему выбираюсь в клуб где-то раз в неделю. Она же была просто великолепна в своей наготе. Она не изжила диетами свою сущность, подобно великому множеству женщин Нью-Йорка; она была чувственной и полной, с сильными руками, спиной и бедрами.
– Постой так минутку, – попросил я.
– Зачем?
– Ты знаешь зачем.
Я заметил у нее на лопатке пучок линий и разноцветные разводы.
– Что это?
Она обернулась и посмотрела через плечо:
– Это все, что осталось от моей бабочки. Это было крылышко.
– Татуировка?
– Ara. Предстоит еще один заход. Доктор пользуется лазером.
– Больно?
– Не так чтобы очень. Лазер разрушает краску.
– Я не отказался бы посмотреть. Я имею в виду бабочку.
Она взглянула на меня:
– Она была красивая.
С этими словами она нырнула под одеяло.
– Ты дрожишь, – сказала она.
– Да.
Мы не спешили. Она не стыдилась своей страсти. За окном, прогоняя короткий зимний день, на город опускались сумерки. Она крепко держала зубами мой язык; мгновение спустя, в другой позе, она закрыла глаза и нахмурилась, словно прислушиваясь к замысловатой музыкальной композиции. Я помню, как судорожно сжимались и разжимались ее пальцы, распластанные на простыне, я помню прядь светлых волос, попавшую ей в рот, сережку, которая расстегнулась и упала на простыню и которую она машинально смахнула на пол; ее широко раздвинувшиеся прямо передо мной бедра; как я всасывал, задыхаясь, одну из ее грудей, твердое набухание ее соска, которое я ощущал нёбом. Я помню, что в последний момент я проник в нее так сильно и глубоко и так настойчиво, как только мог, проник вопреки своей собственной непоследовательности и со стыдливостью, присущей большинству мужчин. А потом я уткнулся лицом в ее теплый плоский живот и ощутил, как во мне разливается радость, радость от того, что жизнь все еще предоставляет мне возможности, что я, правильно это или нет, воспользовался одной из них в обличье этой женщины, несмотря на странность самой возможности. Я поступил дурно, трахнув ее, но в том, что я хотел ее трахнуть, не было ничего дурного; нет, это было вполне нормально.
В младшей группе детского сада, куда ходит Салли, есть мальчик, который родился без челюсти. Я вижу его по утрам, когда привожу Салли в сад. Там, в радостной суматохе, среди детей, разглядывающих картинки в книгах и играющих в кубики, он стоит, вытянув руки по бокам, перебегая глазами с одного на другое и пытаясь уследить за всем; ребенок, у которого вместо рта зияет скошенная назад мокрая дыра с торчащей вперед парой зубов. Верхняя губа его служит неким разделом: сверху красивое мальчишеское лицо с яркими живыми глазами и копной каштановых волос, снизу – воплощенный кошмар. В других отношениях, насколько мне известно, он был абсолютно нормальным и очень даже смышленым мальчиком. Он просто не мог говорить, и практически не было никакой надежды, что он будет разговаривать, как обычные люди, хотя бы в отдаленном будущем. Довольно часто мне приходилось сталкиваться с его родителями, поседевшими от перенапряжения и разочарований. Признаю, что сердце у меня слишком маленькое и черствое, ведь я всегда их избегаю и стараюсь не встречаться с ними глазами, но при этом мысли мои с каким-то болезненным любопытством все время возвращаются к его лицу, и, когда возможно, я украдкой бросаю на него взгляд, видно, только за тем, чтобы утвердиться в своем отвращении и испытать подленькое чувство облегчения, что меня не постигла подобная участь. Как тяжело, должно быть, достается все это его семье и какой легкой должна казаться им жизнь моей дочери в сравнении с их сыном! Я ни за что не стал бы меняться местами с его отцом. Хоть режьте меня на части, но не стал бы. Каково это, думал я, целуя по утрам Салли, иметь такого ребенка? Могло бы со мной случиться такое? И кого тогда винить: судьбу, хромосомы, Бога? Интересно, видит ли муж лицо сына, когда занимается любовью со своей женой? Достанет ли у них любви, терпения и денег, чтобы пройти через неизбежные операции и разочарования, осложнения и крушение надежд? А если нет? И что представляет собой эта семья? Ну, положим, что она собой представляет, мне известно: непохоже, чтобы родители этого малыша сумели достойно выдержать испытание. Его вечно удрученный отец страдает ожирением и весит по-хорошему фунтов на восемьдесят больше, чем следует. Мне не раз хотелось обнять его за плечи и сказать, что я чертовски сочувствую его беде. Хотелось показать ему, что я понимаю, как он страдает, но вместо этого, когда его сын знаками говорил «до свидания», я всегда, как последний трус, проскальзывал мимо них в дверь, вырываясь, как из тюрьмы, из душной атмосферы их горя. Мне казалось, что отец работает в сфере обслуживания. По виду он вполне мог сойти за человека, связанного с продажей, к примеру, Страховых или рекламных услуг. Он получает вполне приличное жалованье, чтобы позволить себе оплачивать детский сад, но я подозреваю, что каждый сэкономленный доллар они с женой тратят на сына. Когда-то он и сам был мальчишкой, гонял на велосипеде, и ветер весело трепал его густую шевелюру; потом по уши влюбленным юношей, а сейчас он – сорокалетний мужчина, обремененный избыточным весом и сыном-калекой. А его жена? Она измучена и раздавлена крушением всех своих надежд; цвет ее лица стал землистым, вокруг глаз залегли темные тени. Думаю, что именно она занимается приготовлением специальной пищи для сына и его кормлением, часами просиживает у психотерапевтов, выясняет у врачей, в каком порядке должны проводиться операции с костным трансплантатом. Она служит опорой семейной цитадели, где властвуют страдание и боль. Каждый из них отдал бы все, что угодно, лишь бы у их сына была нормальная челюсть, все, что угодно. И если бы эти родители как-нибудь заглянули через окно в дом Ренов, ну, скажем, в веселые шумные моменты перед детским садом, они увидели бы то, что теперь уже потеряно для них навсегда, и сказали бы себе, что и они способны были бы на такую радость, если бы только… А один из них, скорее всего муж, сам знакомый с мужской похотью, заявил бы мне, что я, должно быть, ненормальный, раз позволил себе рисковать семейным счастьем. Секс, возможно, и очень хорошая штука, но только он не стоит таких жертв, – наверно, шепнул бы он мне в самое ухо. – Взгляни на меня, и ты поймешь, что такое крушение и гибель. И, выслушав его внимательно и с почтением, я кивком выразил бы ему свое согласие.
