и не такое, видели и куда более скорбные свадьбы. А музыка… музыка была. Настоящая музыка! Печальная, мощная, словно поток, сорвавшийся со скал вниз, она лилась из круглых, схожих с телефонными дисками динамиков двух «панасоников», заставляла людей горько морщить губы и думать о грехах, каяться, привалившись друг к другу: то, чего нельзя было высказать словами, высказывалось жестами, взглядами.
Султан Пакша не смог идти на свадьбу – отказали ноги. По приказу Абдуллы его принесли, посадили рядом с женихом как самого дорогого человека на этом пиршестве, сзади приставили верного моджахеда – это был Файзулла, – чтобы поддерживал Султана. Вино, влитое Султану в рот, безвольной струйкой вытекло обратно – Султан не только не мог ходить, он не мог есть, пить, слаженный крепкий организм отказал ему, обвядшее лицо этого нестарого человека было отрешенным и чужим – Султана Пакшу больше не волновала жизнь.
Хоть и светило вовсю солнце – лучи его доставали до самых темных и сырых углов кишлака Курдель, дизель работал. На наспех воткнутых в землю рогатинах болтались электрические лампочки: Абдулла выполнил свое обещание, дал кишлаку ток. В каждой лампочке, подрагивал, споря яркостью с солнцем, белый светлячок. Фатех находился у дизеля, ему прямо туда принесли большую чашку с пловом, двухлитровый термос холодного вина. Плов он съел, вино вылил под дизель.
– Ты зачем это сделал? Зачем вылил вино? – Фатеха ухватил за руку угрюмый чернобородый моджахед, с силой сдавил. Шрам, чуть не разорвавший щеку моджахеда пополам, полиловел, лиловость уступила место сини – шрам налился мрачным синим цветом, будто некой неведомой жидкостью. – Ты что, не уважаешь муалима Абдуллу, не хочешь выпить за его здоровье?
Фатех спокойно высвободил руку. Предупредил ровным голосом:
– Если еще раз схватишь за руку, отделаю так, что ни Абдулла, ни соседи, ни дети родные не узнают, понял?
Бородач подтянул к себе пулемет и коротко кивнул:
– Понял, что придет время и мы с тобой сойдемся на одной дорожке. Учти, узеньких дорожек в Афганистане полным-полно. Ты мне не нравишься.
– Представь себе, ты мне тоже.
– Зачем вылил вино?
– Ты же знаешь, что Коран запрещает мусульманину пить вино. Тогда чего спрашиваешь?
– Но на свадьбе пьет каждый, кто туда приглашен.
– Только до той поры, пока об этой не узнает Аллах. Как только узнает – нарушившего заповеди Корана разбивает огнем. Молния с неба бьет. Был ходячий человек – стал лежачий паралич. К этому ты стремишься?
Бородач отставил пулемет и раскрутив вино в своем термосе – ему тоже принесли двухлитровой «водоем», – распахнул рот. Борода раздвинулась, обнажая алый зев, меченый шрамом душман ловко направил туда струю. Вино штопором вывинтилось из термоса и исчезло в пасти бородача. Пить он умел, как никто, и Коран не был ему запретом. Выпив, бородач ухмыльнулся и, выхватывая из миски по огромной щепоти, работая сразу всеми пальцами, быстро съел плов, откинул опустевшую посуду в сторону и снова обнял пулемет. «Вот так, – прочитал Фатех в его довольном взгляде, – врагов нашей веры мы будем есть, как этот плов. Имеются еще вопросы?»
На свадьбе тем временем появился паренек в солдатских суконных штанах и старой царандоевской куртке, узкой в плечах и в талии – видать, куртку носил когда-то модник, – всматриваясь в лица, двинулся по кругу. Его не интересовали ни жених, способный навести страх на кого угодно – имя Абдуллы было известно многим, ни квелый отец невесты, сидевший, будто пьяный со свешенной на грудь головой, паренька интересовал только один человек, который обязательно должен был присутствовать на этой свадьбе.
Он увидел его в углу, сидящим под камнями в выжидательно-настороженной трезвой позе: Мухаммед не пил и всякое веселье, где лилось вино, отрицал. На веселье ему просто было скучно. Увидев парнишку, Мухаммед приподнялся – это был его племянник, – махнул рукой:
– Сюда!
Племянник, соблюдая достоинство – хоть и маленький, а все-таки мужчина, – обошел нескольких подвыпивших душманов, растянувшихся на земле, потом не выдержал, припустил, громко стуча каблуками по земле и остановился перед дядей. Приложив руку к груди, попробовал отдышаться – дыхание билось у него в глотке, осекалось, мешало говорить, – не получилось, тогда Мухаммед протянул ему пиалу с чаем. Племянник залпом выдул всю пиалу.
– Чего случилось? – спросил Мухаммед. Неспроста ведь племянник примчался в кишлак, значит, что-то случилось. – Ты как сюда попал?
– Отец прислал. Дал лошадь и приказал срочно скакать к вам.
– Что велел передать на словах?
– Ничего. Прислал записку. – Племянник отвернул погончик царандоевской куртки – фальшивый, внутренний, к которому пристегивается настоящий погон, – извлек из потайного кармашка, пришитого к нему изнутри, тонкий, насквозь светящийся листок бумаги, сложенной в несколько раз. – Вот!
Мухаммед взял листок бумаги.
– Только это прислал и больше ничего?
Парнишка отрицательно помотал головой.
Негнущимися пальцами Мухаммед попробовал раскатать листок – не вышло, листок пропотел и слипся, племянник помог дяде. Дядя согнул пальцы клешнявкой, зажимая листок, подслеповато сощурился и выставил из-за камня на солнце, чтобы лучше было видно. Зашевелил губами – грамоте не был хорошо обучен, – можно было отдать мальчишке, чтоб прочитал, но кто знает – вдруг в записке такой секрет, что его нельзя доверять даже племяннику. Конечно, парень мог прочитать записку по дороге – что ему стоит на привале вытащить ее из потайного кармашка, но в том, что племянник не сделал этого, Мухаммед был уверен твердо: не положено! А раз не положено, запреты не нарушаются. Тому, кто нарушает их, отрезают язык.
Лицо Мухаммеда нехорошо побурело, пошло пятнами, на носу вспухли крупные капли пота, а широкая гладкая борода, которую Мухаммед лелеял, каждый день подправлял маленькими складными ножничками, кустисто встопорщилась, сделалась неряшливой, разноцветной, снизу она была темнее, чем сверху, брови-гусеницы сползлись на переносице, схлестнулись лоб в лоб и давай грызться, кто кому глотку перекусит, то приподнимались, залезая чуть ли не на середину лба, то разбегались и снова схлестывались.
– Все можно было ожидать, но только не это, – проговорил он хрипло, чужим дребезжащим голосом, в котором скреблись, колотились друг о друга мелкие каменья, свинцовые шайбы, еще что-то, лишенное чистого звука. Мухаммед приподнялся, поискал кого-то глазами. Не нашел, лицо его малость ослабло, обрело нормальный цвет, только гусеницы бровей продолжали грызться, да в неряшливой бороде вспухал, приподнимаясь, кудрявый пук волос – Мухаммед до конца не смог взять себя в руки. Поза у него была настороженной, будто он боялся кого-то спугнуть. В таком состоянии люди обычно сидят в засаде. – Впрочем, это тоже можно было ожидать, – пробормотал он и, подхватив автомат, ползком стал пробираться к Абдулле.
Абдулла засек его всевидящим оком, разрешающе склонил голову; можно, мол, и Мухаммед взбодрился, растолкал автоматом кучу-малу, образовавшуюся по дороге, рявкнул на запутавшегося в ногах Файзуллу, уважительно обошел саперов, сидящих тесно,
