отмороженных — чем не новая забава?
Савушкин поднял руку, требуя внимания.
— Сергей, поедешь к вдове Цуцени, вытянешь все из жизни покойного, начиная с пеленок. Игорь, ты на завод Ильича. Потом — в семью. То же самое — с младых ногтей, оценки в школе, медицинская карта, вплоть до алкогольного распада личности.
— И печени, — добавил Сергей.
Глава 4
Еще на первой проходке, что по-тюремному — прогулка, Жогин приметил, что небо — близко, протяни руку, да еще подпрыгни хорошо, сразу достанешь. А ржавая сетка над головой, ну точно — со времен политзека Емельки Пугачева, который маялся тут до казни в одной из башен… Только дотянуться бы да ударить, не жалея кулака, вдруг проломится? И вот она, воля, дохнет опьяняюще, и уже не страшен свинец в рожке часового, потому как все равно у Жоги расстрельная статья, уж не отвертеться, потому как рецидивист, и восемь отсиженных лет за убийство в драке никак не спишут даже за самое примерное поведение. Не ждать Жоге ничего хорошего от пе-ни-це-тарной (придумали же словечко!) конторы, не нужна живая могила в тюрьме для пожизненных на острове Огненном, за которую хлопочет лучший друг зеков товарищ Приставкин. Нужна воля, потому как смерть берет за пищак и давит, давит до хрипоты и блевотины. А вонючие стены камеры высасывают не только соки, выпивают мозги, превращая тебя в тупое и равнодушное животное.
Спалился Жога по-дурному. Пошел на домуху — хату брать. Все чин-чинарем: вставил в дверную щель обломок спички, позвонил, спустился вниз. Через десять минут вернулся: спичка торчала на месте. Значит, дверь не открывали. Достал тонко отточенную (по спецзаказу!) стальную фомку, отжал внутряк — щеколду замка, резко толкнул. А тут, как на грех, старая шамкалка навстречу ползет. Пришлось тем же фомичем перешибить бабку, чтоб не хитрила. Она и завалилась без стука. Когда барахло шерстил, не почуял худой сквознячок: входную дверь закрыл неплотно, и кто-то из соседей, проходя мимо, заметил следы взлома. Менты повязали на лестнице вместе с сумками…
Жога пошел в глухую несознанку, стал панты крутить: я, мол, искал хату дружбана, по буху познакомились. Вижу, дверь настежь, старуха валяется, кто-то клацнул. Ну, думаю, чего добру пропадать… «Не лепи горбатого, Жогин! — сатанел следователь. — Подписывай и не трави душу. На мне еще семь трупов висят!»
В камере — семьдесят рыл от пола до потолка, не вздохнуть, не охнуть, пот и сало на стенах, сон по очереди. Сокамерники прозвали его за убиенную старушку Раскольниковым. Но в отличие от агонизирующего студента Боря Жогин никогда не страдал угрызениями совести. Он с детства считал себя всегда правым и находил простое и легкое оправдание всем своим поступкам. Когда отнимал деньги, пояснял, что пацаны должны с ним делиться, так как его папаня все пропивает. Позже, когда сформировался его квадратный череп с двумя шишками на лбу и такими же на затылке, еще более выдвинулась вперед челюсть, Жога пошел на разбойные дела, окончательно укрепившись в мысли, что все люди — это твари. До первой ходки у него был любимый афоризм: «СССР — палата № 6. Человек человеку — волк. Все люди — б…»
Жогина да раза возили на место убийства — устраивали ему следственный эксперимент. Два раза хозяин квартиры, лысый мужичок, закатывал истерику, порываясь вцепиться ему в горло, требуя немедленной смертной казни. Жогин тупо смотрел на плохо отскобленное пятно на полу и ни в чем не сознавался.
Вернувшись, медленно хлебал вечернюю шленку — жидкую кашу — и думал, думал.
Гадкие предчувствия томили его: не выйти ему из этих стен. Приговор по исключительной мере — и единственное «новоселье», самое страшное место в Бутырке, где обитатели почти не видят живого света: коридор № 6, четырнадцать камер, где содержат смертников и куда путь ведет через десяток стальных дверей… Там переодевают в полосатку — и оттуда уже не убежишь, разве что через трубу крематория…
Утром Жога проснулся и понял: что-то должно случиться. Он почти не тронул разваренный горох, хлебнул мутного чая. Наконец, повели на долгожданную прогулку. Вертухай отсчитал шестерых, руки за спину, вперед — марш. Прогулка только называлась прогулкой: зеков запирали в квадратном боксе четыре на четыре метра…
Они прошли длинный коридор, на каждом повороте железные двери с грохотом отсекали от них пути побега.
После камеры в каменной квадратной клетке дышалось хорошо и привольно. Июньская погода в Москве переменчива, но сегодня ярко светило солнце, и сетка не мешала чувствовать пряный ветер цветущего лета.
— Эй ты, бивень! — Жога толкнул сидящего на корточках увальня лет двадцати. Тот вздрогнул, медленно выходя из прострации. — Встань, когда с тобой разговаривают!
Парень покосился на запястье Жогина: змейка, обвивающая кинжал, — поднялся.
— Встань здесь, — показал Жогин на угол. — Пальцы в замок, руки ковшиком, подсадишь меня.
Парень подчинился. А Жогин ступил на подставленные руки, перебрался на плечи, уперся руками в сетку, стал бить кулаком. Лишь бы вертухай не заглянул! Вот она, воля, три метра от пола шершавой цементной штукатурки, обнажившаяся кирпичная кладка сверху, только пронзить эту проклятую сетку…
— Все, не могу! — Парень присел, будто сломался. — Мне за тебя срок добавят!
Жога спустился на землю, ухватил увальня за грудки:
— Ты у меня в камере петухом кукарекать будешь! Не знаешь законов воровского братства?
Он ткнул пальцем еще в одного зека, помоложе:
— Братишка, помоги, мне выпулиться надо, статья расстрельная. Больше шанса не будет. А увидимся на воле — отблагодарю!
Вдвоем подняли, и случилось чудо: разбив в кровь кулаки, Жогин из последних сил уперся своей шишковатой головой в ржавь сетки, она хрустнула, Борис отогнул уголок, просунул голову, огляделся. Метрах в пятидесяти увидел будку с часовым. Разморило его: присох к деревянной стенке и не шевелится.
— А ну, подбросили, братва!
Все бросились на помощь, и Жогу вытолкнули на волю. Верное слово — выпулился!
Он змеем пополз по подмосткам с перилами, мимо соседнего кубика, где хмелела от воздуха другая группа прогуливающихся зеков. У них не было воли, а Жогин полз к ней, чувствуя, желая ее, как рыба, выброшенная на берег и жаждущая попасть в спасительный океан. Он сполз с подмостков, пересекающих крышу, остро пахнуло горячей смолой. Слева от него тянулась сплошная спираль «егозы» — фигурной колючей проволоки, зацепишься — не отпустит.
Жогин встал, не оглядываясь, пошел по кромке стены; позади остался внутренний двор тюрьмы. Он вышел на внешний периметр, вдруг спиной почувствовал мушку прицела, судорожно оглянулся. Кажется, не заметили… «Егоза» отсвечивала на солнце миллионом
