– Ваше дело – серьезное, – выслушав донесение начальника патруля, объявил мне дежурный офицер. – Что вы делали в лесу? Вы что, не видели, что это военная зона? Отвечайте!
– Я ботаник и орнитолог, – проникновенно доложил я. – Ваши германские леса – моя душа, а ваши лесные птицы – моя любовь. По дороге к Триру я услышал голоса птиц и вышел из машины послушать. На моем месте вы поступили бы точно так же, герр офицер!
Дежурный был озадачен таким потоком правдоподобной лжи. Моя любовь к германским птичкам ему польстила.
– Хорошо, – вынес решение офицер. – Езжайте в Трир. Но из машины больше нигде не выходите, даже если вы услышите в лесу хор валькирий!
Патрульные проводили меня до машины, ради птичьих песен оставленной на обочине лесной дороги, и я для порядка продолжил путь в Трир. Полюбовавшись на достопримечательности, я вернулся в Париж, выкурил трубочку и засел за статью, материала для которой накопилось более чем достаточно.
К концу мирной передышки между двумя войнами я заработал имя среди читателей газет; они ждали от меня не стихов и эротических зарисовок, а публицистических статей с анализом текущих событий и критикой действующих политиков. Этим я занимался, это меня развлекало: я порвал с флотом и офицерской карьерой ради высокой литературы – а очутился в журналистском заповеднике. Но, не кривя душой, популярность и постоянная связь с сотнями тысяч читателей тешили мое самолюбие. Кроме того, юношеская мечта о литературе меня не оставляла, и я верил, что непременно придет мой час если не стихов, то прозы. Забегая вперед, скажу: так оно и вышло.
Непрерывная журналистская работа, хочешь не хочешь, занимала все мое время; с трудом удавалось выкраивать часок-полтора на две-три трубочки, без которых я начисто утрачивал работоспособность. Это были устоявшиеся правила игры в жизнь, и я их принимал безропотно: опиум стал неотторжимой частью моего «я». Мои друзья-поэты не то чтобы охладели ко мне в моем новом журналистском обличье, но наши встречи, сохраняя былую сердечность, стали реже.
Моя невовлеченность в события гражданской войны в Испании вызывала удивление читателей – я хранил мертвое молчание по этому поводу, статей об испанской войне не писал, и даже когда коммунистическая Пассионария – Долорес Ибаррури явилась в Париж с мольбой о помощи и поддержке Народного фронта, я и рта не открыл. Слишком много безответных вопросов скопилось у меня, глядевшего из-за Пиренеев на пробную схватку двух тиранов – Гитлера и Сталина. Под чистым небом Испании шла завуалированная репетиция Большой войны, и каудильо Франко вместе с коммунистической Ибаррури исполняли здесь вспомогательную, декоративную роль ухватов на испанской кухне в лапах берлинского и московского диктаторов.
Война шла к концу, франкисты наступали, республиканцы отступали. В Москве готовились к приему героических испанских беженцев – а заодно тех советских генералов и секретных агентов, которые допустили поражение и заслуживали строгого наказания… Что теперь, после неизбежного крушения кремлевских планов по советизации Испании и усиления позиций Гитлера, ждет Европу? На этот вопрос я должен был найти ответ прежде всего – дальнейшее уклонение от темы было бы похоже на трусливое бегство. Ехать на фронт, в Барселону, этот последний оплот республиканцев, – больше мне ничего не оставалось.
И я поехал.
9. Вива Испания!
До границы мы с фотографом добирались на парижском поезде, со всеми удобствами. Чем ближе к Пиренеям, тем ясней небо и прозрачней воздух предгорья. Последний город перед Испанией – Перпиньян. Там мы заполняем многолетней давности опросные листки и какие-то устаревшие «Памятки для туриста», как будто не на фронт едем, а на корриду. Но вот формальности соблюдены, дорога перед нами открыта и до границы рукой подать.
Каталония еще сопротивляется, Барселона держится из последних сил, ее сдача – вопрос дней, а может, и часов. Победа франкистов представляется неизбежной, это ни в ком не вызывает сомнений, начиная с отступающих республиканцев и заканчивая московскими стратегами.
Республиканское правительство Негрина Лопеса, у которого я хочу взять интервью, перебралось из Барселоны в городок Фигерас, на самой испано-французской границе. Собственно, даже не в Фигерас, а в замок Сан-Фернандо на окраине городка. Попасть туда журналисту, несмотря на царящий повсюду хаос, дело непростое: всякий желающий задает ему уйму дурацких вопросов, а пестрая, набранная кое-как охрана Лопеса может, не задумываясь, открыть стрельбу и уложить чужака на месте.
Я добрался до Сан-Фернандо к вечеру – там как раз шло последнее заседание республиканского совета министров. Считаные дни спустя Негрин будет свергнут военными, а вскоре войска генерала Франко без сопротивления войдут в Мадрид. Трехлетняя гражданская война закончится. Восемьсот тысяч жертв лягут навечно в землю Испании. Негрину повезет – он успеет бежать во Францию и получит там официальный статус политэмигранта.
Все мои попытки проникнуть в замок Сан-Фернандо и получить интервью не увенчались успехом. Зато на подходах к замку я познакомился с симпатичным разговорчивым парнем, похожим на лесного разбойника: кожаный колет поверх серой рубахи не первой свежести, красные штаны в обтяжку, русская шапка на голове, винтовка за спиной и револьвер за поясом. Парень оказался французским анархистом, сражавшимся в интербригадах, а после их роспуска оставшимся в Испании воевать дальше; он был предан всей душой Республике, считал ее дело правым и поджидал, когда весь мир повернется к ней лицом и встанет на ее сторону. Таких же примерно взглядов придерживался, по словам анархиста, и Негрин Лопес: он ждал начала большой европейской войны, когда кровавые роли Германии и Италии окончательно прояснятся, цивилизованные демократические страны вступят в схватку с фашизмом и сломают ему шею. Республиканская Испания, уже прошедшая военные испытания, займет не последнее место в этом антифашистском ряду – надо только продержаться всего один год, а потом неизбежно наступит всеобщая освободительная война с фашизмом. Всего один год!
Не продержались…
Убедившись в бесперспективности своих попыток встретиться с Негрином, я распрощался с анархистом, отправил фотографа назад во Францию и решил ехать в Барселону – последний шаткий оплот республиканцев. Франкисты наступали, конец гражданской бойни был близок и неотвратим.
Прежде чем пускаться в неизведанный путь на попутках и пешком, я присел отдохнуть на единственную пристойную лавочку в запущенном и захламленном парке замка Сан-Фернандо – все остальные были либо сломаны, либо разобраны обездоленными гражданами на хозяйственные нужды. Усевшись, я расслабленно вытянул ноги и закурил бамбуковую трубочку, одну из полудюжины запасенных заранее. Благодать без промедлений на меня снизошла; теперь мне не было никакого дела ни до Негрина Лопеса, ни до франкистов с республиканцами. Не успел я затянуться от души, как ко мне подошел незнакомец в мятом коричневом костюме и справился, может ли он воспользоваться свободным местечком на моей лавочке. Я разрешил.
Первым делом, устроившись на скамейке, он достал из кармана трубку, набил ее табаком из кисета и закурил с облегчением, свойственным завзятым курильщикам. Так мы сидели и курили – каждый по-своему, укутанные дымом.
