Закрывает глаза на многое, не сигнализирует о показательных моментах в поведении семьи. Хорошо, что информация поступает и по другим источникам. Именно из них, а не от Салтыкова, Елизавета узнала, что тот подвергается брани от Анны Леопольдовны, а Иван Антонович, которому уже два года исполнилось, играл недавно с собачкой, бил ее в лоб, а на вопрос, кому он хочет голову отсечь, отвечает, что Василию Федоровичу. Интересно, не ту ли он лупил собачку, что досталась от Анны Иоанновны, что изображена на том портрете с ним и Юлианой Магнусовной?
Императрица в письме запросила об ответе, действительно ли такой непорядок имеет место. Салтыков в ответе писал, что ежедневно с принцессой видится, ничего кроме учтивости не слыхал, если ей что-то надо, то просит с почтением. А что касается, малыша и его поведения, то тот и вовсе почти ничего не говорит. Василий Федорович убеждал Елизавету, что если б что подобное случилось, то непременно бы сообщил, но нет ведь повода, а кто такое ей пишет – лишь на гнев в отношении него хотят вывести[122].
Об опасности, исходящей для правительницы от свергнутой фамилии напоминали даже иностранцы. Французский посол уверял, что содержать их следует в российской глуши. Елизавета слушала, думала, но решений никаких не принимала. Разве что повелела держать своих неприкаянных родственников не в самой Риге, а рядом с городом, в крепости Дюнамюнде, куда и перевезли семью в декабре 1742-го года. Во время этого переезда семья лишилась большей части своих вещей, перешедших во владение людей, их сопровождавших[123], а может быть и не только. Ведь где-то во дворцах как раз пересчитывали ценности.
Активно велось следствие в Санкт-Петербурге, сразу по нескольким направлениям. С одной стороны, рассматривали деяния бывших чиновников, людей Двора. Интересовали и политические дела, и проблема недостачи драгоценностей. В первую очередь, важные вопросы были заданы в письме Юлиане Менгден. Спрашивали у нее, где тот или иной сервиз, алмаз, золотые вещи, потребовали отчитаться о том, на какие цели и в каком объеме фрейлина получала от Анны денег, на что их фактически тратила. Отдельно нужно было рассказать сколько алмазов было отдано Морицу Линару. Запрашивали о судьбе бироновских сбережений после его ареста. Юлиане Магнусовне четко указали, либо она говорит правду, либо «в противном случае будешь предоставлена Ея Императорского Величества Высочайшего и правосудному гневу»[124], что рисовало очень не радужную картину. И ведь над этой женщиной угроза действительно нависла. Вице-канцлер Бестужев говорил, что едва удалось не допустить привоза фрейлины в Петербург для следствия и пыток. Важно, что наряду с вопросами о деньгах и ценностях вкралось и требование поведать о том, с кем какие имела она тайные связи, в том числе и «по отмене престола российского». Этот пункт нужен был для того, чтобы в любой момент превратить дело Менгден в политическое. Если б нащупали подтверждение замысла о короновании Анны Леопольдовны, то это очень пришлось бы на руку – объяснили бы всем, что скинули заговорщиков, которые намеревались захватить власть.
Юлиана Магнусовна упираться не стала, рассказала все, что ей известно о том или ином ценном предмете, но на политический вопрос, конечно, дала полный отказ в любых противоправных действиях или намерениях. О том, насколько искренне отвечала, сложно судить. Но показала она, например, что графу Линару было выдано Анной 20 000 рублей, а от нее самой алмазных пряжек на 2 000 рублей.
Допрашивали и других фрейлин, служанок, снова задавали вопросы Юлиане. Конечно, они все жаловались Анне Леопольдовне, что их подвергают таким допросам. Бывшая регент решила сама сделать заявление. Салтыкову и Гурьеву она объявила, что нет у них никаких алмазов, которые бы достались после смерти Анны Иоанновны и ареста Бирона, разве что имеется складень из некоторых переломанных для того вещей, да складок на руки из больших каменьев и часов бриллиантовых. Остальные же бриллианты следует искать в шкафу, в черепаховой табакерке.
Но теперь Елизавете срочно нужно было разыскать опахало с красными камнями и бриллиантами. Она требует Салтыкова добиться ответа у принцессы. Тот за ее подписью присылает ответ, словно полный уже обиды и раздражения: «…осталось с прочими алмазными вещами, а я его к себе не бирала и никого им не подарила, в чем могу бесстрашно и присягнуть».
Допрашивали и Антона Ульриха, ему тоже следовало отчитаться о своих алмазах, табакерках, и других вещах. Он очень нервничал, винил свою супругу в их бедах, называя именно ее беспечность первопричиной их нынешнего положения, упрекал в сокрытии крупиц поступающей извне информации. При этом, сама Анна со свойственной ей меланхоличностью продолжала придерживаться видимой невозмутимости[125].
Но не камушками едиными волнует семейство Елизавету. Грянул новый гром. Обиженный в чинах при смене власти подполковник Иван Лопухин ходил и жаловался, что его обделили, а государыне и дела никакого нет, потому что только и знает, что пьет и гуляет. Может быть такие слова и не заметили, но он же добавил, что Елизавета незаконнорожденная, а значит и прав на трон не имеет. На Лопухина донесли, а он на допросе стал валить всё на свою маму. Наталья Федоровна, якобы зналась с австрийским послом, господином Боттой, а уж он ей обещал помочь вернуться принцессе Анне, указывал на поддержку и со стороны прусского короля Фридриха. На обвинении матери Лопухин не остановился. Рассказал, что информацию та обсуждала ещё с Анной Бестужевой и её дочерью. А это уже серьезно. Как никак, родственники вице-канцлера Бестужева-Рюмина. В итоге на дыбе оказались Иван Лопухин, его отец, мать, упомянутая графиня Бестужева. Выявили всех, кто в заговоре участвовал, кто хотел восстановить власть Анны Леопольдовны. Приговорили их всех к колесованию, но снова Елизавета помиловала заговорщиков. Свой обет о том, что никого не лишит жизни, она держала всю свою жизнь. Россия, наверное, была единственная в мире страна, где не практиковалась в те годы смертная казнь.
Заговорщиков секли кнутом, урезали языки, да отправили в ссылку, лишив всего имущества. Прочих подельников сослали в армейские полки, в матросы, а один из камергеров отправлен в деревню.
Кстати, австрийский посол ко времени следствия страну покинул. Потому стал считаться главным заговорщиком. А упомянутый прусский король Фридрих, дабы отвести от себя всяческие подозрения стал писать письма через своего посла, напрямую, выражая заботу о Елизавете и ее правах на трон. Он советовал императрице принять жесткие меры в отношении опасного Брауншвейгского семейства. Советовал спрятать, заточить их в Сибири, да в таком месте, чтобы и название было мало кому известно[126].
Теперь уже ни о какой свободе, ни о какой Европе не могло быть и речи. Нельзя их и в столицу привозить.
В 1744 году семья уже находилась в Ораниенбурге. Часто его путают то с Оренбургом, то с Ораниенбаумом, то
