не видать.
Тут и в лучшую погоду гуляет эхо, но сегодня воющий ветер, дождь, косо хлещущий по высоким окнам, плач расстроенного младенца и случайное бряканье с кухни создают эффект, который, безусловно, порадовал бы Билли.
Джулия входит несколько минут спустя. Она промокла насквозь. Ее светлые волосы спутаны и потемнели, платье можно выжимать. Она с беспокойством оглядывает Оранжерею.
Я мгновенно предстаю в дверях.
— Этот зонтик, — говорит она с усилием.
Я смеюсь, обнимаю ее и целую в губы, не размышляя, прямо как в тот первый раз много лет назад.
Она почти отвечает, но потом быстро отстраняется. Несколько секунд она не смотрит на меня, как будто пытаясь собраться с мыслями.
— Ну и гроза! — говорит она, проводя рукой по своим волосам.
— Почему ты не позвонила поменять место встречи? — спрашиваю я. — Ты промокла насквозь.
— Ну, это было бы слишком сложно.
— Встань возле батареи.
Она становится возле батареи, дрожа, и смотрит на дождь. Я стою сзади нее, мои руки на ее плечах. Она не освобождается от них.
— Джулия, я люблю тебя, по-прежнему.
Она не отвечает. Это мое воображение или я правда чувствую, как напрягаются ее плечи?
Она поворачивается и бормочет:
— Давай выпьем кофе. Ты давно тут ждешь?
— Джулия! — говорю я. Одно дело — просто не отвечать на мои слова, но зачем же эта нарочитая банальность?
Она читает боль в моих глазах. И все же она ничего не говорит. Мы садимся. Подходит официантка, мы заказываем кофе и имбирный пирог.
Около минуты мы молчим, потом Джулия неуверенно спрашивает:
— Ты знаешь что-нибудь про Карла Шелля?
— Я получил от него письмо несколько месяцев назад.
— Он тебе написал?
— Да. Возможно, ты знаешь — он теперь в Швеции.
Официантка приносит наш заказ. Джулия смотрит на свою тарелку.
— Ходят слухи, что он очень болен, — говорит она.
— Я тоже так подумал: что-то в его письме...
Она чувствует, что я не хочу говорить про Карла Шелля, и переводит разговор. Мы осторожно пробуем разные темы, одну за другой, будто они могут вдруг вскинуться и ударить: общие знакомые, вероятность, что гроза скоро кончится, декор. Я узнаю, что Мария после серии богемных бойфрендов вышла замуж за солидного бюргера.
Я трогаю красноту слева под подбородком — трудовую мозоль скрипачей. В этом открытом пространстве будто что-то нависло надо мной. Снова я думаю про Карла. Его смычок ходил вверх и вниз, как маленький переключатель, когда он мне объяснял, что я должен делать. Он смотрел на работу в оркестре, как мой отец — на работу в баре или в ночном клубе. Даже камерная музыка была не тем, что он от меня ожидал. Когда он играл, я слышал звук столь благородный — полный, теплый, независимый, что мне хотелось его воспроизвести, но когда я пробовал его приемы, они насиловали мой собственный стиль. Почему он не мог разрешить мне расти самому — под его руководством, но без его запретов?
Она глядит на меня — почти с опаской. Потом она что-то говорит, но я ничего не разбираю из-за шума вокруг. Где-то какой-то лязг, а через три стола орет во всю глотку младенец.
— Прости, Джулия, это невозможное место. Я не слышал, что ты сказала.
— В кои-то веки... — говорит она, и я читаю на ее лице одновременно и напряжение, и веселое удивление.
— В кои-то веки — что?
— Не важно.
— Но что ты сказала?
— Рано или поздно я должна тебе сказать, Майкл. Лучше раньше.
— Да?
— Я замужем. — Она мягко повторяет это, будто сама себе: — Я замужем.
— Не может быть.
— Но это так.
— Ты счастлива? — Я стараюсь не выказать голосом моего страдания.
— Думаю, да. Да. — Ее палец описывает дугу вдоль края ее голубой с белым тарелки. — А ты? — спрашивает она.
— Нет. Нет. Нет. Я имею в виду — не женат.
— То есть у тебя никого нет?
Я вздыхаю и пожимаю плечами:
— Нет, есть.
— Тебе с ней хорошо?
— Она — не ты.
— О Майкл... — Палец Джулии останавливается в своем движении вдоль края тарелки. — Давай не будем.
— Дети? — спрашиваю я, не отводя взгляда от ее глаз.
— Один. Мальчик. Люк.
— И вы живете счастливо вместе в Лондоне.
— Майкл!
— И ты по-прежнему, конечно, играешь?
— Да.
— Это все, что мне надо знать. Только... почему ты не носишь кольцо?
— Не знаю. Оно меня отвлекает. Отвлекает во время игры. Я вижу его и не могу думать о музыке. Майкл, это ведь ты уехал из Вены.
Это правда. Что я могу сказать? Остается только моя неприкрытая правда.
— Возле Карла я задыхался. Я не знал, что не могу без тебя. Никогда не думал, что потерял тебя, что я тебя потеряю.
— Ты мог бы написать, после того как уехал, объяснить это все.
— Я писал...
— Месяцы спустя. После того, как я медленно рассыпалась на кусочки. — Она затихает на время, потом продолжает: — Я не решалась открывать твои письма, когда они начали приходить. Думала только о тебе — каждый час, каждый день, когда спала, когда просыпалась. Нет. — Она говорит отстраненно, почти без боли или обиды.
— Мне ужасно жаль, любовь моя.
— Майкл, не называй меня так, — говорит она с печалью.
Мы молчим. Потом Джулия говорит:
— Ну что ж, это было тогда.
Дождь кончился. Сад снаружи хорошо виден — с громадными зелеными кустами, подстриженными в виде башенок. Небо очистилось.
— Слышишь? — говорю я. — Малиновка.
Джулия смотрит на меня и кивает.
— Ты знаешь, — продолжаю я, — я часто прихожу сюда — не столько в Оранжерею, сколько в «утопленный сад». Иногда весной просто прихожу и слушаю дроздов. А ты... ты все еще любишь соловьев?
На глазах у Джулии слезы.
Через какое-то время я говорю:
— Послушай, давай пойдем отсюда и погуляем. Я живу недалеко.
Она качает головой, будто отрицая все, что я ей сказал.
— Тебе надо как следует высохнуть, — говорю я.
Она кивает:
— Я тоже живу недалеко. Моя машина близко. Я лучше пойду.
— Ты не хочешь, чтоб у меня был твой телефон? — спрашиваю я.
— Нет, — говорит она, вытирая глаза.
— Ну, вот мой адрес, — говорю я и записываю адрес на желтом стикере, достав его из бумажника. — Теперь напиши свой. Я не собираюсь снова тебя потерять.
— Майкл, тут тебе не стол находок.
— Ты знаешь, что я не о том. Я все же не настолько дурак.
— Я не знаю, о чем ты, — говорит она. — И я не знаю, что я тут делаю.
— Ну вот и дай мне свой адрес, — говорю я.
Она колеблется.
— На случай, если я захочу послать рождественскую открытку. Или, кто знает, может, еще одно письмо.
Она качает головой и пишет свой адрес. Это на Элджин-Кресент, в Ноттинг-Хилле, всего-то в миле оттуда, где живу я.
— И ты по-прежнему Макниколл? В профессиональных кругах?
— Нет. Я взяла фамилию мужа.
— Какую?
— Хансен.
— А, так это ты — Джулия Хансен. Я слышал про тебя.
Джулия непроизвольно улыбается. Но перестает, возможно уловив в моем взгляде, до чего я несчастен.
Мы идем через парк, почти не разговаривая, — я к своему дому, она к своей машине.
3.6
— Нет, Пирс, дорогой, — говорит Эрика, опуская свой стакан со скотчем на один из квадратных столиков-табуреток Эллен. — Эксцентрична — да, невротична — да, но не безумна.
— Но, Эрика, — говорит Билли, — не могла бы ты попробовать ее переубедить? А? Сказала бы ей, что мы не можем и что у нас в репертуаре есть десятки вещей, которые мы будем счастливы записать? Десятки.
Эрика энергично трясет головой:
— Я два часа сидела в ее офисе и перебирала варианты — но тут либо так, либо никак. Ее не интересует ничто другое из того, что мы можем ей предложить. Она говорит, что квартетный репертуар и так весь записан-перезаписан и что она не будет в этом участвовать.
— Не понимаю, — говорит Эллен. — Она слушает целый концерт и до нее доходит только бис.
Эрика улыбается по-матерински:
— Я ей сказала, что это не то, что вы обычно играете. Она ответила: «Жаль, но тогда тем более, если я предложу им запись, они должны будут сыграть это». Ну правда, Эллен, я очень-очень редко видела Изабэлл Шингл в таком восторге насчет чего бы то ни было, в каком она была после вашего Баха. Получить предложение от «Стратуса» — большое дело. Я не имею в виду деньги, — быстро добавляет Эрика, — много вам не заплатят. Но ваш диск точно будет замечен.
— Это может плохо обернуться, — говорит Билли, — запись «Искусства фуги» на «Стратусе» получит много отзывов; и, если людям не понравится, мы будем выкинуты на периферию, во мрак.
— Да, — говорит
