событие как благоприятное для дела российского либерализма. Например, когда первая Дума (1906) распалась, просуществовав всего десять недель, Харпер взволнованно наблюдал за кратким и безуспешным протестом, последовавшим за роспуском Думы. Даже в этом провале он нашел повод для надежды: либералы в конечном счете должны одержать верх[131].
Созванную в марте 1907 года вторую Думу постигла та же участь; всего лишь через три месяца заседаний царь ее распустил. В статье для «The World Today» Харпер перечислил новые ужесточения – например, лишение избирательных прав рабочих, и новые ограничения на дебаты в Думе, – а затем предсказал (очень точно) растущее раздражение самодержавием. Но даже здесь он нашел много поводов для радости: в первую очередь появление Конституционно-демократической партии (кадетов), быстрый взлет которой затмил падение самой Думы [Harper 1907b: 696]. Новые ограничения на избирательное право, введенные после роспуска второй Думы, не оставляли места для оптимизма; возможно, по этой причине Харпер решил написать об этом в экзегетическом, а не аналитическом ключе [Harper 1908c]. Рассуждая в русле диалектического материализма, Харпер даже смог сохранить хороший настрой в период все более реакционной политики 1907 и 1908 годов. Такая политика, писал он, усилит ощущение того, что необходимы более фундаментальные изменения [Harper 1908a: 156; Harper 1908b: 9802]. Харпер оставался оптимистом и, ссылаясь на зародышевую теорию демократии, столь влиятельную в американской политической науке XIX века, утверждал, что «Россия обладает <…> живым зародышем всей политической эволюции». В то время как большинство пишущих в этом ключе американских ученых искали корни американской демократии в германских крестьянских общинах, сформировавшихся в туманных тевтонских лесах, Харпер предложил славянский вариант этого довода [Harper 1910: 163; Ross 1984: 919–926].
Харпер редко откровенно высказывался о том, на чем основаны его большие надежды на Россию – возможно, потому что эти основания были крайне незначительными. В отличие от Уайта и других консерваторов, он утверждал, что некоторые врожденные качества русских могут способствовать процветанию демократии. Но он также отличался от русских либералов, таких как Милюков. В то время как этот русский интеллектуал отстаивал демократию в универсалистском понимании, Харпер придерживался своих партикуляристских взглядов: демократия в России возникнет из ее собственных уникальных черт.
Оптимизм Харпера также отличался от оптимизма его политических союзников. Если Милюков полагал, что в конечном итоге рациональные действия приведут к установлению политического либерализма, то Харпер свои надежды на русскую демократию основывал на собственном понимании национального характера. Давно считая, что русскими правят эмоции и импульсы, а не разум, Харпер верил в демократический инстинкт русских. Его надежды на либеральную демократию в России подпитывались желанием крестьян, выраженным лишь в виде «полубессознательных идей», установить новый политический порядок [Harper 1907a: 1116]. Таким образом, либеральные представления о новой России основывались на побуждениях инстинкта, а не на преднамеренных действиях. Даже будучи неспособны к разумным и сознательным действиям, либералы-крестьяне инстинктивно тянулись к демократии. В отличие от консерваторов, которые видели в русских крестьянах величайшее препятствие на пути прогресса России, либералы возлагали на них свои надежды.
Крестьян считали центральным элементом будущего России не только либералы, но и многие американские радикалы. Трое самопровозглашенных «джентльменов-социалистов», Уильям Инглиш Уоллинг, Артур Буллард и Эрнест Пул, своими глазами наблюдали важнейшие события неудавшейся революции. Также именно они в значительной степени освещали происходящее с места событий для американских журналов [Thompson, Hart 1970: 37]. Эта группа состоятельных и хорошо воспитанных радикалов различалась по стилю своих репортажей, но все трое сходились на одной мысли – надежде о будущем Российской империи, которую все они возлагали на крестьянство. Они были безнадежно пристрастны и отличались любительским подходом к России, потому как полагались на свой личный опыт, а не на тщательное исследование. Интерес этой троицы к России пробудила Революция 1905 года.
Подобно славянофилам 60 годами ранее и эсерам той эпохи, эти американские социалисты отводили главную роль в определении политического и экономического будущего России крестьянину. Аналогичным образом они хотели, чтобы Россия воспользовалась своей отсталостью, найдя путь к развитому социализму, который не проходил бы через промышленный капитализм. Эти взгляды, хотя они ни в коем случае не доминировали среди американских интеллектуалов, тем не менее составляли важный элемент научных представлений в годы, предшествовавшие Первой мировой войне.
Реформистские порывы Уоллинга начались в тот период, когда он был студентом Чикагского университета. Возможно, его воодушевил бунтарски настроенный научный руководитель Торстейн Веблен. Окончив колледж в возрасте 19 лет, Уоллинг поступил в аспирантуру в своей альма-матер, а затем – в Гарвардскую юридическую школу. В 1901 году, в возрасте 24 лет, Уоллинг переехал в университетское поселение в Нью-Йорке, место сбора прогрессивных реформаторов и радикалов из Гринвич-Виллидж. Его первоначальный интерес к России возник, когда он работал с русскими иммигрантами, в первую очередь евреями, в университете и около него. Вдохновленный усилением протестов после Кровавого воскресенья, Уоллинг вместе с Артуром Буллардом уехал в Санкт-Петербург. Большую часть следующих двух лет они путешествовали вдвоем по России, брали интервью у революционеров (в том числе у В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого), крестьян, рабочих и интеллектуалов. Уоллинг хвастался своим родителям, что «нет больше никого, кому вся Россия была бы настолько открыта»; он особенно гордился своими контактами с революционерами, которые, по его словам, рассказывали ему «то, что больше никому не говорят»[132]. Он также имел сомнительную честь быть одним из немногих экспертов по России американского происхождения, которые лично познакомились с российскими тюрьмами: в 1907 году он и его жена русского происхождения Анна Струнская Уоллинг были арестованы по обвинению в «подозрении в революционной деятельности»[133].
Свой опыт Уоллинг сначала изложил в серии статей в «The Independent», а затем в книге 1908 года «Послание России». Эти труды показали то, что один историк справедливо назвал «почти мистической» преданностью русскому крестьянству [Gilbert 1972: 209]. Уоллинг изобразил русское крестьянство как в буквальном смысле спасение России. Особенно воодушевленный миром, он провозгласил, что общинная организация скоро породит в России новое общество – общество, основанное на элементах социального единства и политической и экономической демократии, которые (по мнению Уоллинга) лежали в основе мира. Его первоначальный энтузиазм был основан не на заинтересованности крестьян, а на крестьянском инстинкте. Общинные принципы, писал он, были «частью самой крестьянской души». Уоллинг также отмечал пацифизм крестьян, который он считал прямым результатом пассивности, а не осознанной антивоенной позиции. Независимо от того, коренилась ли крестьянская общинность в менталитете или в душе, безусловно, она не исходила от разума [Walling 1908: 329, 163, 260].
Как бы Уоллинг ни был воодушевлен крестьянским инстинктом, еще большие надежды он возлагал на крестьянскую неиспорченность. Он прямо выступал против господствующих представлений о крестьянской отсталости, лени и невежестве. В «Послании России» есть глава, названная «Русский народ: его истинный характер», в которой утверждается, что социализм соответствует «психологии народа». Еще одну главу он посвятил перечислению чрезмерно негативных взглядов других авторов на крестьянство. Уоллинг обрушился на Леруа-Больё за утверждение, что русский характер полностью сформирован и является нежелательным. Напротив, Уоллинг настаивал на том, что русские еще не сформировали свой характер и все еще восприимчивы к внешнему воздействию:
Настоящий характер крестьянина остается загадкой до сегодняшнего дня. Он представляет собой величайший неизвестный элемент белой расы. <…> Если его природа остается неразвитой, она в той же мере остается незакрепленной и неиспорченной – другими словами, это природа обычного человека [Walling 1908: 152].
Уоллинг
