которую церковь традиционно собирает для бездомных бродяг. — Сюда начинают приносить старые тулупы и прочий хлам еще с утра. Народ выстраивается по обе стороны, стало быть, потенциальных жертв в два раза больше.
— Надеюсь, вы правы, — Порох пожевал губы. — Раз иных предложений нет, давайте поскорее обыщем этот ворох. Искать жестянку любой формы и размера, скорее всего она будет с часами на крышке. Найдете — руками сразу не хватайте, зовите меня.
Они развязывали узлы на тюках, отбрасывали латаные поддевки и картузы со сломанными козырьками, ворошили пожелтевшее белье. Дворяне и купцы из первых рядов лишь недоуменно переглядывались, но ничего не говорили, а если обсуждали меж собой, то шепотом. Зато мастеровые и торговцы, напиравшие из толпы, орали во все горло:
— Гляди-кась, Фекла, никак воруют?!
— Да не… Вот же городовые.
— Так городовые на Москве — первейшие воры и есть.
— Что ты сразу, Оська, может, потеряли чего.
— Ага. Всякий стыд потеряли. Ужо средь бела дня…
— Девка, а ты-то чего ищешь? Ежели шальку или платок, так иди ко мне. Я тебе прикуплю, какой приглянется, но токмо поутру!
В толпе хохотали, улюлюкали, сыпали оскорблениями. Один из дьячков сунулся с расспросами, но Порох так рявкнул, что старик попятился и более не подходил. Полковник поглядывал на часы, все больше мрачнея с каждой уходящей минутой.
Без десяти двенадцать.
Без девяти.
Без…
— Нашла, — воскликнула Лукерья, размахивая руками. — Идите сюда!
В самом центре платяной кучи, разделяя ее на две примерно равные части, как рыбий хребет, выстроился обувной ряд. Рыбацкие башмаки-мокроступы, стоптанные армейские сапоги с истончившейся подошвой — через такую каждый камешек на дороге чувствуется, — и другие сапоги, модные, на балах лишь ношеные, но с разорванным голенищем. А если разгрести ворох портянок, то можно найти и потрескавшиеся кожаные чуни, и бирюзовые черевички на высоком каблуке, и дюжину вполне крепких валенок, с галошами и без. В один валенок был втиснут жестяной цилиндр с плотно пригнанной крышкой.
— Все, как вы предупреждали, — журналистка впервые обратилась к Пороху без издевки в голосе. — Наверху циферблат, а сама бомба тяжелая. Я поднять не сумела.
— Вам и не надо, милая барышня, — полковник тоже говорил спокойно, а перед лицом смертельной опасности Луша простила ему даже это ужасное словечко — «милая». — Вам лучше отойти подальше. Спрячьтесь в часовне, так будет лучше всего. Кашкин! Ты со своими закадыками бери бомбу и неси за мной.
— А к-куда? — опешил городовой.
Порох повертел головой.
— Надо пробираться к Манежу, — подсказал Митя. — Там колодец, из которого извозчики и кавалеристы лошадей поют. Если сбросить в воду, взрыв будет не таким мощным.
— Вода погасит взрывную волну, — согласился следователь. — Слышали, вахлаки?
— Не дойдем, — остановил его Мармеладов. — Есть другой вариант. Ратушу с единорогом[9] недавно снесли. На ее месте поставят исторический музей. А пока там вырыли котлован. Возможно, он заполнен водой.
— Возможно? — шумно выдохнул Порох.
— Все возможно. Дожди лили целый месяц.
— Предлагаешь поставить наши жизни и жизни этих людей, — изумился Митя, — на столь мизерный шанс?
— Ты же ставишь на темных лошадок, — пожал плечами сыщик.
— Там ведь азарт, братец.
— А тут расчет. Котлован ближе, чем колодец. Всего-то двести шагов и толпа в ту сторону пожиже.
— Рискнем, — рявкнул Порох. — Берите бомбу, ну!
Кашкин повернулся к Евсею.
— Подымай!
— А чего я? — поежился тот. — Пусть вон Мартын подымает.
— Это ж бомба. Боязно так-то, — проблеял юный городовой. — Давайте вместе.
— Чтобы ноги друг дружке заплетать? — возразил Кашкин. — Нет уж, давай сам.
— А чего не ты?
— А чего я?
Полковник позеленел от злости:
— Издеваетесь?! Я вас… Всех троих! В кандалы!
— Решайтесь! — подхватила Лукерья. — Тоже мне, мужчины!
Митя оттер плечом спорщиков, поднял валенок. Не такой уж и тяжелый — и полпуда не будет.
— А как мы через толпу-то пойдем? — повернулся он к сыщику. — Завязнем в самой середке. Сами погибнем и всех вокруг положим.
— Проход я обеспечу. Ступай за мной.
Мармеладов сгорбился, сложил руки лодочкой и пошел прямо на людей.
— Ой, поможите, чем можете! — затянул он протяжно. — Помираю я от неизлечимой хворобы. Жрет меня поедом гнилая горячка. Язвы по всей спине гноятся. Пальцы сухой скрут корежит. Вот, погляди, матушка!
— Уйди, болезный! — торговка подалась назад, чуть не выронив корзину с гусем.
— Ой, подайте грошик, мабуть дотяну до завтрева. Слышь, дядьк?! Струпья чешутся, спасу нет. Брюхо будто омешками[10] вспороли. Дай копеечку.
Купец отодвинулся, сминая стоящих за спиной.
— Мне ужо недолго небо коптить. Чую, помру к ночи. Одолеет зараза — не ногтоед, так верблица. Дай деньгу, не жмотись! Хоть глотну винца напоследык…
Толпа раздалась. Все шарахались от чумного, холерного, да непонятно какого нищеброда. Дворянки, купчихи и фабричные девицы с одинаковым визгом отпрыгивали, путаясь в юбках. Юнцы и старики старались отодвинуться подальше, ругаясь на тех, кому сами же ноги и оттоптали. Хворь есть хворь, мало ли что подхватишь. Потом тоже помирать? Сказано же тебе: неизлечимая!
Митя быстро шагал за приятелем, прижимая бомбу к груди. За ними поспешали остальные.
— Ой, люди добрыя! — продолжал завывать сыщик. — Пухнет зоб, дышать невмочь, будто выхватень[11] под ребры воткнули. По утрям зенки не продрать, коростой залепленыя! Доведет меня лихоманка грудоломная, тай никто по мне не заплачет. Подайте на последний шкалик, заради Христа!
Через три минуты они выбрались из толпы, подгоняемые проклятиями и матюками. Уже виден был невысокий деревянный забор, наспех сколоченный вокруг котлована. Уже чувствовался запах застоявшейся воды, и слышалось кваканье одинокой лягушки, замерзающей в этом болотце.
Оставалось всего десять шагов. И
